В первой части я рассмотрел отдельные языковые уровни, связанные со словом, так как именно слову, как им казалось, футуристы уделяли максимальное внимание. Пришла пора поговорить о языке в целом и рассмотреть правомерность авангардистских претензий на великое новаторство в области языкотворчества.
А был ли язык?
Начну я, как обычно, с творчества Дж. Толкина. В письме Томпсону от 14 января 1956 года он настаивал, что легенды и язык, на котором они создаются тесно взаимосвязаны, и что «искусственные языки, вроде Волапюка, Эсперанто, Идо, Новиаля и т.д. – мёртвые, куда более мёртвые, чем древние, потому что их создатели не придумали ни одной легенды на Эсперанто» [Letters, №180]. В письме Роберту Мюррею он признаётся, что, будучи филологом, всегда испытывал эстетическое удовольствие от восприятия незамутнённой связи формы и содержания [Letters, №142]. Обратите внимание, Дж. Толкин, прекрасно разбиравшийся в сущности языка, тем не менее не пытался отделить «значение» от «звучания», хотя при этом любил язык как таковой, безотносительно к «полезности» и литературе [Letters, №163], а в письме своей жене Эдит Брэтт даже назвал свой «эльфийский» язык «бессмыслицей» (my nonsense fairy language) [Letters, №4].
«Ну вот!», ‒ воскликнет поклонник футуризма. – «Нонсенс, бессмыслица! Значит Толкин тоже противоречил сам себе, а на деле занимался языковой игрой!» Но, как уже говорилось, вопреки заявлениям слова Толкиновских языков полностью удовлетворяют определению слова, а звукосимволизм чётко укладывается в законы фоносемантики. Если же говорить о языке в целом, то у Дж. Толкина он не только есть, причём даже несколько, но по сложности грамматики и синтаксиса превосходит многие живые и настоящие языки. Так, например, в Квенья пять склонений и девять падежей [PE 21]. Система прошедших времён включает классические аорист, перфект, имперфект и плюсквамперфект [PE 16]. В языке Синдарин используются такие явления, как эклипсис и лениция: mar “дом, родина” – ered e mbar nin “горы моей родины” [UT: 53], Moria “Чёрная Бездна” – aran Voria “царь Мории” [TI: 182]. Я уже не говорю о синтаксисе [PE 22].
После всего этого вызывает недоумение, что футуристы именовали свои построения языком, да ещё заумным. Вспомним определение В. Хлебникова: «Заумный язык — значит находящийся за пределами разума» [Хлебников 2005: 174]. А теперь давайте посмотрим определения ключевых понятий, входящих в данное высказывание:
Язык. «Язык есть прежде всего категоризация, воссоздание предметов и отношений между этими предметами» [Бенвенист 1974: 122].
«Язык – всеобъемлющая система понятий о мире, в которую встраиваются все невербальные способы обучения…» [Вольский 2004: 72-73].
«Слово дано для того человеку, чтобы свои понятия сообщать другому» [Ломоносов 1755: 23].
«Язык есть система знаков, выражающих понятия» [Соссюр де 1977: 54]. Одним из существенных признаков знака является его референциальность, или отсылочность, то есть знак отсылает к трём формам содержания – объекту, мысли и значению [Даниленко 2010: 21].
«Язык – система знаков, служащая средством человеческого общения, мышления и выражения» [ФЭС 1983: 816].
Ум. «Ум – характеристика способности мышления и понимания» [там же: 701].
Мышление. «Мышление – высшая форма активного отражения объективной реальности, состоящая в целенаправленном, опосредствованном и обобщённом познании субъектом существенных связей и отношений предметов и явлений, в творческом созидании новых идей, в прогнозировании событий и действий. Возникает и реализуется в процессе постановки и решения практических и теоретических проблем» [там же: 391].
Разум. «Разум – творческая познавательная деятельность, раскрывающая сущность действительности. Посредством разума мышление синтезирует результаты познания, создаёт новые идеи, выходящие за пределы сложившихся систем знания» [там же: 567].
Подставим во фразу Хлебникова эти определения и посмотрим, что получится. Заумный язык есть знаковая система, выражающая понятия, служащая средством человеческого общения, мышления и выражения, находящаяся за пределами творческой познавательной деятельности, раскрывающей сущность действительности, и способности мышления и понимания. Короче, система мышления и понимания, находящаяся за пределами мышления и понимания. В логике это называется противоречие, то есть явление, при котором одна часть понятия совершенно несовместима с другой [Виноградов 1954: 32]. И как назло, В. Хлебников выводит свою заумь именно за пределы разума, который является творческой познавательной деятельностью, то есть сам лишает свои построения связи с творчеством. Иными словами языком «заумь» в подаче В. Хлебникова назвать никак нельзя.
Но, может быть, тогда заумь прочих футуристов может претендовать на некий язык?
Рассмотрим основные определения зауми у Джеральда Янечека:
1. фонетическая заумь: сочетания букв не складываются в опознаваемые морфемы;
2. морфологическая заумь: существующие в языке морфемы (корни и аффиксы) сочетаются таким образом, что значение получающегося слова остается в значительной степени неопределённым;
3. синтаксическая заумь: при употреблении нормальных, «словарных» слов в грамматически правильных формах они не складываются в грамматически нормальное предложение, характер отношений между словами остаётся в той или иной мере неопределённым;
4. супрасинтаксическая заумь: при формальной, грамматической правильности конструкций, составленных из обычных слов, высокая степень неопределённости возникает на уровне референции — проще говоря, остается принципиально неясным, о чём идёт речь [Янечек 1993: 3-5].
Дж. Янечек – американский литературовед, русист, доктор филологии, профессор русистики Кентуккийского университета! Но даже он не видит, что его определения не соответствуют языковой реальности! Посудите сами, если язык – это категоризация (Бенвенист) и знаковая система (Соссюр), то он должен иметь жёстко иерархичную структуру, элементы которой чётко противопоставлены через отношение к целому. Иначе языка просто нет. Янечек, игнорируя, или просто не понимая этого, нарушает элементарные принципы описания языковой системы. Во-первых, морфемы складываются не из букв, а из звуков (фонем), поэтому одна и та же морфема в слове извоз-чик и свар-щик записывается разными буквами, использование которых отражает процессы ассимиляции (уподобления) согласных звуков. Во-вторых, «морфема – это минимальная значимая часть слова…, двусторонняя единица языка, так как она имеет план выражения и план содержания» [Бутакова 2010: 18]. Если она «не опознаваема», то её нет. А если нет морфем, то нет слов. Янечек не уточняет, как это морфемы могут складываться в слова, чтобы создавать неопределённость в значении, но в любом случае, при потере значения слово тоже перестаёт быть словом, так как оно – тоже двусторонняя единица, имеющая план выражения и план содержания, о чём я писал выше. То же с синтаксисом и даже с супрасинтаксисом!
Нелепо выглядит и заявление А. Кручёных: «Художник волен выражаться не только общим языком (понятия), но и личным (творец индивидуален), и языком, не имеющим определённого значения (не застывшим), заумным» [Крученых, Кульбин 1913]. Дело в том, что личного языка в природе не существует [Журавлёв 2014], и для того, чтобы убедиться в этом, не обязательно углубляться в специальную литературу. Вспомним, что язык – это в любом случае средство общения, он возник из этой потребности и всей своей структурой связан именно с обществом и общими понятиями, которые есть результат многовекового общения людей! Даже если вы захотите придумать индивидуальный язык, тем более не имеющий определённого значения, у вас ничего не получится. Давайте на мгновение представим, что вы придумали некий дыр-бул-щыл. Вы даже можете не предъявлять его окружающим. Но в процессе изобретения вы будете вынуждены объяснить его самому себе обычным языком, что и делает А. Кручёных во всех своих «декларациях» и манифестациях. Даже сам процесс придумывания не может обойтись без общего языка – ведь уход от смысла был вполне сознательным, а значит, проговаривался в уме футуриста. И в любом случае Кручёных и иже с ним вполне обычным языком объясняли себе и людям, что «дыр бул щыл – это слова, которые ничего не значат», или «в этом пятистишии более русского национального, чем во всей поэзии Пушкина» [Хлебников 2005: 333].В итоге мы видим вопиющие противоречия, отражённые в монографиях. Посудите сами: «Прежде всего, для Хлебникова, всегда исходящего из изолированного слова, не желающего ничего знать о связи слов, не существует, следовательно, никаких проблем синтаксиса. Слова не разнятся для него по своему синтаксическому значению, и никаких синтаксических категорий он не признает. Он не знает членов предложения, не знает и частей речи ‒ потенциальных членов предложения. Для него есть “слово, как таковое”, а не как часть речи» [Бухштаб 2008: 69-70].
А вот Ю.Н. Тынянов – внимание! – литературовед и в придачу представитель русского формализма(!!!): «Хлебников смотрит на вещи, как на явления, ‒ взглядом учёного, проникающего в процесс и протекание, ‒ вровень» [Тынянов 2002: 274]. Взглядом учёного? Как вам учёный, не признающий связи слов, синтаксических категорий, членов предложения и частей речи! И Бухштаб, и Тынянов писали примерно в одно время. Они что, жили на разных планетах? Причём «литературовед» Тынянов, судя по всему, вообще обитал в параллельном измерении, где, видимо, тоже не существует никаких языков, языковых категорий и связей. Налицо регресс мышления и речи, достигший у Кручёных и Каменского таких рекордных показателей, что они умудрились поделиться ими со своими исследователями. Какой разительный контраст по сравнению с Дж. Толкином, который, хоть и увлекался древними языками и архаикой, но в языкотворчестве мыслил вполне современно, идя в ногу со сравнительно-историческим языкознанием начала XX века!
Здесь я хочу остановиться на последнем, самом общем аспекте, отражённом в монографии Н. Сироткина «Проект семиотической теории авангарда», ‒ знаковой природе языка и искусства.
Знаковая природа языка и искусства
Вернёмся к определению Ф. де Соссюра: «Язык есть система знаков, выражающих понятия» [Соссюр де 1977: 54]. Знак, если давать самое общее определение, ‒ это вещь, которая замещает вещь. Знаки бывают трёх типов, но я остановлюсь на двух, из которых складывается вся человеческая деятельность.
Иконический знак строится по принципу «А ‒ это не В, но похоже». Например: дорожные знаки, или географические карты. Знак-символ исходит из принципа «А ‒ не есть В и не похоже, но мы условились, что одно будет обозначать другое». Например: человеческий язык. Слово стол совсем непохоже на реальный предмет, но люди условились, что именно эта звуковая последовательность будет обозначать именно этот предмет, причём не конкретный стол, а целый класс объектов! И не люди вообще, а носители русского языка! Отсюда и разница в языках: древние греки условились, что этот класс объектов будет обозначаться звуковой последовательностью τράπεζα, а когда это слово попало в русский язык и стало трапезой, то носители русского языка условились, что у них оно будет обозначать застолье. Такая условная связь между знаком и объектом открывает безграничные возможности для выражения любых идей, но требует специальных знаний. Слова знание и знак восходят к одному корню, как и слова знать и значение! Без точного определения значений, то есть связи определённой звуковой последовательности не только с объектом реального мира, но и нашим представлением о нём, мы перестанем понимать и мыслить вообще. Мы даже не сможем внятно сформулировать наши чувства, потребности и желания, то есть заявить о своей индивидуальности, как того хотели футуристы.
Но филологи упорно пишут: «Прямолинейный формализм литературного credo русских футуристов неизбежно влек их поэзию к антитезе формализма — к „непрожеванному крику“ души, к беззастенчивой искренности» (Якобсон)… «Заумный язык» возник из стремления преодолеть условность («произвольность») языкового знака (Гофман). Хлебников хотел обнаружить внутреннюю органическую связь между обозначающим и обозначаемым и тем самым проложить «путь к мировому заумному языку». Это должен был быть язык незнаковый, «непосредственно несущий смысл», «в котором звук сам по себе, буква сама по себе несли бы всю полноту смысла» (Винокур) [Шапир 2015: 3]. «Непрожёванный крик», «беззастенчивая искренность», что это за странные формулировки?! И неужели Гофман, Винокур и прочие корифеи филологии не знали, что незнаковым язык быть физически не может? И что звуки сами по себе вообще не имеют никакого смысла? Тем более не могут они сами по себе нести всю его полноту. И Шапира ничего не смущает? О чём они вообще? Вопросы, вопросы! И среди них снова удивлённое недоумение: а что, без В. Хлебникова никто проблемой поиска внутренней связи между означающим и означаемым не занимался? Что же тогда делали лингвисты всех стран за последние двести лет? И как в головах футуристов уживались «поиск связи» и «разъятие языка»? И как всё это уживается в головах филологов?
Но самое главное! Всё человеческое творчество основано именно на иконических знаках, так как скульптура, живопись, танец и литература стремятся вдохнуть смысл в связь формы и содержания, то есть сделать символы похожими на то, что они означают! «Искусство отражает жизнь в формах самой жизни, а наука – в своих собственных, специально созданных человеком, то есть сугубо человеческих, субъективных» [Калантар 1980: 112]. Это и есть иконичность, то есть превращение знака в «А ‒ это не В, но похоже», что, в свою очередь, превращает язык повседневности в язык художественной литературы, и за это, как я уже говорил, отвечает разум. Уже по этой причине выход за пределы разума моментально выводит человека за пределы творчества, а если смотреть на это с точки зрения семиотики, которая как раз изучает знаки, то заумь не приближает язык к «изначальной» непосредственности, как думали футуристы, а делает его сверхсимволичным. Посудите сами, В. Хлебников сам пишет в статье «Заумный язык»: «Маленькое слово солнце в условном мире людского разговора заменит прекрасную, величественную звезду… Но это равенство условно: если настоящее исчезнет, а останется только слово солнце, то ведь оно не сможет сиять на небе и согревать землю, земля замерзнет, обратится в снежок в кулаке мирового пространства» [Хлебников 2005: 173]. Кроме того, он постоянно говорит о значениях букв и звуков, периодически их путая. Но эти значения произвольны, и если кто-то другой начнёт размышлять на эту тему, у него появятся свои толкования. Об этом мне недвусмысленно говорят сторонники авагарда: каждый понимает заумь ПО-СВОЕМУ и находит в ней СВОИ смыслы! Это и есть максимальная символизация, поскольку, чтобы я узнал об индивидуальном восприятии другого, этот другой должен мне его объяснить! Общение между людьми потому и существует, что смыслы у каждого человека произвольны и требуют пояснений, а в науке – огромных специальных знаний, какие понятия как, когда и с какими явлениями необходимо соотносить. Если же, как утверждает Дж. Яничек, в зауми элементы каждого языкового уровня не складываются в нечто опознаваемое, то элементы и уровни перестают существовать. То есть вместо языка мы получаем обыкновенный белый шум. А доктор филологии продолжает настаивать: «Заумь… заставляет читателя обдумывать каждое слово, дабы понимать или решать эти загадочные конструкции. И это не плохо: в результате он вникает в тайные сокровищницы языка» [Яничек 1993: 12-13]. Ага, вот в такие, например:
Беременные раковины гулом
А я вот даже дружбу с пыльным стулом
Никак не воскрешу
И сколько здесь «тайных сокровищниц»? Не, здесь, конечно, есть слова, но взятые вне грамматических и синтаксических отношений они перестают быть элементами языка и никакого языка не образуют.
Знаковая природа языка даёт нам возможность сказать и написать всё что угодно, однако без чёткой связи с реальностью знаки превращаются в значки, то есть закорючки, не являющиеся ровным счётом ничем. Поэтому, когда Кручёных заявляет о том, что в его бессмыслице больше национального русского, чем во всей поэзии Пушкина, то возникают вопросы: что, как и почему? Ну, в самом деле, как определяется «русское национальное», каков объём русского национального в поэзии Пушкина, по каким критериям идёт сравнение, и как Кручёных определил, что больше? У Янечека та же проблема. Ну, написал он набор слов, а дальше? Что такое «сокровищницы языка», как отличить «тайны» и «нетайны», каким образом обдумывание слов беременные, раковины и гулом позволит «вникнуть в тайны»? А никак. Никто ничего не объясняет, все только декларируют. И самое печальное, что нам приходится постоянно слушать все эти прокисшие «дыр-бул-щи», вместо того чтобы вслушиваться в музыку таких вот строк:
The leaves were long, the grass was green,
The hemlock-umbels tall and fair,
And in the glade a light was seen
Of stars in shadow shimmering.
Tinúviel was dancing there
To music of a pipe unseen,
And light of stars was in her hair,
And in her raiment glimmering.
Да, это Дж. Толкин! И с точки зрения гуманитариев здесь нет никаких сокровищ, тайн, и не над чем размышлять.
Синдром двоечника
Объясняя странности теоретических построений Хлебникова, Бухштаб пишет: «Многие “нелепости” Хлебникова разъясняются тем, что это мыслитель XVII века, каким-то чудом перенесенный в ХХ, это мыслитель докантовской, философ языка догумбольдтовской эпохи. Совершенно аналогичные “нелепости” можно найти у Лейбница, только там они не казались дикими. В мышлении Хлебникова нет тех категорий, которые ХХ веку кажутся свойственными вообще нормальному человеческому мышлению, отсюда впечатление “безумия” Хлебникова» [Бухштаб 2008: 64]. Разумеется, Борис Яковлевич вежливо берёт слова «нелепости» и «безумие» в кавычки, но факты говорят о том, что перед нами не «мыслитель XVII века, каким-то чудом перенесенный в ХХ», а просто малообразованный «умник», пропустивший мимо ушей и прочих органов восприятия последние четыреста лет развития человеческого знания и культуры, то есть не гениальный поэт и провидец, а элементарный двоечник, нахватавшийся каких-то фактов и не удосужившийся в них мало-мальски разобраться. На это указывает и психиатр Валентин Домиль: «Окончив гимназию, Хлебников долго не мог определиться с выбором будущей профессии. Он учился в Казанском университете. Сначала на физико-математическом факультете. Затем на естественном. Учебу продолжил в Петербурге. Какое-то время числился студентом естественного отделения физико-математического факультета Петербургского университета. Не проучившись и года, перевелся на факультет восточных языков (отделение санскритской словесности). Откуда, тоже довольно быстро, перешел на историко-филологический факультет. Хлебников учился много и упорно, но органически не был способен готовиться к экзаменам и сдавать их. Метания Хлебникова, во многом, были связаны с задачей, которую он перед собой поставил. Хлебников хотел создать новую синтетическую научную дисциплину. Некий конгломерат, опирающийся на лингвистику, математику, историю и поэзию. Что позволило бы ему, в конечном итоге, вывести четкие, как математические формулы, законы истории. Познать исторические судьбы России. Её прошлое, настоящее и будущее» [Домиль 2007]. Непонятно только, как человек, который не мог систематически учиться, собирался обрабатывать такие огромные массивы данных, чтобы вывести какие-то общие законы? И другой закономерный вопрос: а что, Хлебникову было невдомёк, что на этом поприще трудятся сотни тысяч учёных самых разных направлений? Звучит довольно смешно: специально обученные люди веками постигают суть мировых процессов, а тут приходит недоучка и всем всё объясняет. Такое гигантское самомнение, не основанное ни на чём, бывает только у двоечников, которым лень учиться, и они компенсируют нехватку знаний быстрым придумыванием «гениальных» идей. А на деле несут околесицу, но даже её не могут довести до конца.
Возьмём, например, «поэзию» любителей авангарда. Среди гимнов бессмысленному бормотанию футуристов, которые сочувственно цитирует Г.А. Левинтон, есть весьма любопытный. Процитирую его полностью:
<…> Я с дыр-бул-щылом шел в руках
Не то поэт, не то читатель
Но все равно шел в дураках
Глядь –
По березе прыгал дятел
Красной шапочкой качал
<…> Птичка божия не знала,
Что она полу-
ПОЭТ
[Левинтон 2017: 31]
У меня одного возникает ощущение, что у этого «ПОЭТа» сил хватило только на самое начало, а потом он утомился и перестал следить за рифмой и ритмом? Я уже не говорю о стилистике, пунктуации и «высокохудожественных» образах. Такого добра сейчас хватает и в печатном и в непечатном виде. И все пишут или думают о себе не иначе как в прописной форме! Я часто общаюсь с современными поэтами и, заходя в книжный магазин, неизменно беру с полочки свежеиспечённый сборник какого-нибудь дарования, чтобы насладиться такими, например, перлами:
Меня мама родила мужчиной,
Ну а вырос я белой вороной…
«ПОЭТов», как правило, хватает на первое четверостишье, а потом работать умом и сердцем надоедает, так как от непосильного напряжения начинает ныть и то, и другое, да и рука, непривычная к перу, предательски сползает куда-то в сторону. В общем, все переходят на верлибр. Наш автор, сунувший в руки лирическому герою дыр-бул-щыл, героически избежал бессмысленных звуков и написал всё литературным языком, хотя и без особого блеска. Почему же тогда и он, и Наталья Горбаневская, которую я цитировал выше, упорно вдохновляются именно заумью Кручёных? Ответ дал всё тот же Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ, объяснявший это желанием «чем-нибудь отличиться, заменяя убожество мысли и отсутствие настоящего творческого таланта легким и ничего не стоящим сочинительством новых «слов» [Бодуэн де Куртене 1963: 240-242]. Впрочем, Иван Александрович был не совсем прав.
А. Кручёных в своём манифесте выразился достаточно ясно: «любят трудиться бездарности и ученики (трудолюбивый медведь Брюсов, 5 раз переписывавший и полировавший свои романы Толстой, Гоголь, Тургенев) это же относится и к читателю» [Кручёных, Хлебников 1913: 12]. Вот оно, откровение, проливающее свет не только на бессмыслицу футуристов, но и плохое зрение филологов, пишущих об этом! Любовь к труду объявляется признаком бездарности. Методом от противного предположу, что признаком одарённости, очевидно, служит безделье и лень. Перед нами универсальный рецепт лёгкого способа стать гением. И как тут опять не вспомнить Дж. Толкина! Он прилежно и долго изучал древние языки, тексты, размышлял, создавал свои произведения и лингвистические конструкты, оттачивал каждое слово – «переписывал и полировал». Но это никому не интересно, так как долго и требует немалых затрат. Кого же это устроит. Как известно, если ты получаешь двойки по математике, то у тебя явно гуманитарный склад ума. Но на это есть хороший анекдот: После теста по математике я понял, что у меня гуманитарный склад ума, но после теста по литературе выяснилось, что я имею склонность к точным наукам. Судя по опусам В. Хлебникова, он тоже склонялся сразу во все области, а Кручёных вообще опередил время… только в обратном направлении, о чём довольно резко писал К.И. Чуковский: «Бунт против логической речи сводится, как мы видели, к написанию целого ряда ничего не значащих слов. Кроме этого Крученых ничего не умеет. Даже к хорошему скандалу неспособен… Боже мой, как печальна Россия, если в роли пионера, новатора, дерзителя и провозвестника будущего она только и умела выдвинуть вот такую беспросветную фигуру, которая мигает глазами и безнадежно бормочет: Те гене рю ре лю бе…» [ Чуковский 2004: 51-52]. «Все это, конечно, называлось бунтом против канонов былой, отжитой красоты, и, как мы ниже увидим, нет такого пункта в нашей веками сложившейся жизни, против коего не бунтовал бы Крученых… Уже двенадцать лет, из году в год, он занимается своим унылым бунтарством» [там же].
И не он один, замечу я. Поэты, боровшиеся с системой, часто мотивировали безделье и тунеядство борьбой. Вот, например, Борис Чичибабин, шедший, по его собственным словам, «всуперечь потоку», делал это оригинальным способом:
Тяжек труд мне и сладостен грех,
Век мой в скорби и праздности прожит…
Я – поэт, моё имя – дурак,
И бездельник, по мнению многих.
[Чичибабин 2018: 136-137].
Простите, а как назвать человека, которому «тяжек труд» и который прожил «в праздности»? Футуристы, очевидно, из той же когорты. Отсюда и презрение к человеку труда, к народу, тяжелейший эгоизм и претензия на право. Одна из статей на эту тему, кстати, так и называется: «Абсолютизация прав творческого субъекта в эстетической программе Алексея Кручёных» [Казарина 2005: 90-101].
Я бы мог, конечно, рассмотреть важность труда в искусстве и сослаться на известный факт, что труд создал человека, но в данном случае это бесполезно, потому что об этом и так все знают, просто не все так хотят. Труд – занятие нелёгкое и долговременное. Оно требует физических и душевных затрат, усидчивости и самодисциплины, а главное, скромности. А что мы читаем про В. Хлебникова? «У Хлебникова был сложный, весьма необычный характер», – пишет Л.В. Рудавина [Рудавина 1996: 68] и подкрепляет этот тезис словами В. Маяковского: «Хлебникова любили все знающие его. Но это была любовь здоровых к здоровому, образованнейшему, остроумнейшему поэту. Родных, способных самоотверженно ухаживать за ним, у него не было. Болезнь сделала Хлебникова требовательным. Видя людей, не уделявших ему всё своё внимание, Хлебников стал подозрителен. Случайно брошенная даже без отношения к нему резкая фраза раздувалась в непризнание его поэзии, в поэтическое к нему пренебрежение» [Маяковский 1959: 28]. Опять-таки, не знаю, где там Владимир Владимирович увидел у Хлебникова образование, но вот требование от окружающих полного к себе внимания и раздувание из мухи слона не является чем-то необычным. У подростков, только начинающих осознавать свою личность, это встречается сплошь и рядом. Также подобное поведение характерно для инфантильных людей с заниженной самооценкой и тех, кто не утруждает себя прилежной работой и пытается скрыть безделье и отсутствие знаний и умений агрессией по отношению к окружающим. Изображать обиженок проще, чем чего-то добиваться в жизни. Подобная претензия на право сейчас очень популярна, но мало кому придёт в голову воспринимать наглых скандалистов, пристающих к занятым людям с криками «я имею право!» и убегающих от ответственности с воплями «я никому ничего не должен!», как непризнанных гениев. И конечно же, подозрительность к людям, вызванная тем, что они не кидаются по первому свистку к такому «гению» и не отдают ему задаром всё своё имущество, тоже «особенность» так себе. Очень напоминает некоторых студентов из моей практики, которые в ответ на заслуженную двойку на экзамене швырялись сумками и грозили покончить с собой. Шантаж и скандалы – это, конечно, довольно эффективный способ добиваться своего. Только пускают его в ход обычно те, у кого ничего за душой нет – ни знаний, ни умений, ни навыков, ни особых способностей, то есть двоечники по жизни. И вот что странно, те, кто восторгается всем этим хаосом и беспорядком, в остальном любят комфорт, если не сказать роскошь. Попробуй, не обслужи их, например, в магазине по высшему разряду или подсунь на дороге колдобину, тут же услышишь и про страну, и про правительство, и про людей! А в искусстве при этом спокойно допускают грязь и разруху! Категория людей с двойными стандартами.
Новаторство
Несмотря на очевидные факты, которые я рассмотрел выше, адвокаты футуризма упорно отказываются признать несостоятельность всех этих бессмысленных нагромождений и отсутствие в них художественной, впрочем, как и любой другой, ценности. Последний довод этих королей взаимоисключающих параграфов – новаторство. Ох уж это новаторство! Самоцель, оправдывающая любые средства. «Да», ‒ говорят мне, когда ничего другого не остаётся. ‒ «Авангардистское творчество бессмысленно. Но они были первопроходцами!» В чём конкретно, не уточняется, так что мы снова обратимся к трудам филологов.
Г.О. Винокур сочинил целую работу под названием «Футуристы – строители языка», где он, в частности, пишет: «Футуристы первые сознательно приступили к языковому изобретению, показали путь лингвистической инженерии» [Винокур 1990: 18] Увы, это не совсем так. Первым, кто разрабатывал идеи сознательного конструирования языка, был Платон. «Диалоги Платона содержат особый тип познавательного изложения, представляющий собой своеобразную контаминацию науки и искусства, где слиты и строгая научная системность, и выразительная сила деталей обстановки, воображенных автором и данных в яркой художественной достоверности» [Амирова 2005: 26]. «Этимология Платона ‒ дело повседневной практики людей, создающих неологизм. Поэты, создавая слова, оценивают их звучание, «вкус», «цвет» и даже «запах», с тем чтобы решить, насколько полно они выразили сущность вещи. Это и есть этимология Платона» [там же: 36]. «Дедуктивное переложение диалога «Кратил» показывает ту систему, благодаря которой возможно осуществить становление социального языка в отличие от несоциального языка животных. Система, изложенная Платоном в этом диалоге, обобщает все существующие к этому времени представления о языковом творчестве, которое непрестанно осуществляется со времени становления общества и человеческой культуры» [там же].
А вот что пишет Афиней из Навкратиды, живший на рубеже II-III вв. н.э.: «Эти изобретатели множества новых словечек на много парасангов оставили позади сицилийца Дионисия, который деву называл менандром, потому что она ждет мужа (μένει τὸν 'άνδρα), столп – менекратом, потому что он стойко и твердо держится (μένει καὶ κρατει̃), копье – противобросом (βαλάντιον), потому что его бросают против кого-нибудь (ε̉ναντίον βάλλεται), а мышиные ходы – "мистериями", потому что они оберегают мышей (τοὺς μυ̃ς τηρει̃)… Таков же был и Алексарх, брат македонского царя Кассандра, [e] основавший Уранополь: Гераклид Лемб пишет о нем в тридцать седьмой книге "Истории" так [FHG.III.169]: "Основав Уранополь, Алексарх принялся насаждать в нем особую речь, называя петуха с-утра-криком, цирюльника людостригом, драхму серебрянкой… Однажды он послал правителям, назначенным Кассандром, письмо следующего содержания: «Алексарх передовым Сородного [желает] хорошеть! Считая мне известным о солнцебаранах, властвующих оставленными делами держателей, назначенных роком подземельным богам, натеревших маслом себя и горних стражей». Что значит это послание, думаю, даже Пифия не отгадает!» [Афиней 2004: 135].
Подобный приём использовали индийские брахманы, а в средневековой Европе – ирландские филиды, хранители поэтической традиции. Как и у Платона, у филидов на первом месте – этимология, а примеры из глоссария Кормака (IX-X вв.) аналогичны платоновским: nenaid “крапива” из tene-faid “огонь-вопль”, bés “обычай” из ba-fis “он предлагает хорошее знание” [Калыгин 1986: 40]. Более того, филиды создали целый язык bérla eterscartha «разделенный язык», а сама эта практика опиралась на семантически-этимологический анализ, сутью которого было расчленение слова на две части и возведение обеих частей к самостоятельным словам, «сходным по звучанию и приемлемым по значению» [там же: 54].
Подобные методы этимологического анализа разрабатывались и в других средневековых традициях. Достаточно упомянуть «Этимологии» Исидора Севильского (VI-VII вв.), где сопоставляются данные 72 языков мира и «L’harmonie étymologique des langues» Этьена Гишара, который пытался этимологизировать слова всех языков через древнееврейский. Эти исследователи, при всей фантастичности выводов, также шли в верном направлении, отрабатывая методы компаративистики, и в них мы также обнаруживаем идеи сводимости слов к словосложениям, например, лат. corpus “тело” из corruptus perit “развратившись, погибает” у Исидора Севильского [Эко 2007: 87-89].
Кроме того, конструированием языков занимались средневековые мистики: Хильдегарда Бингенская, придумавшая в XII в. язык Lingua Ignota “неизвестный” [Пиперски 2017], Джон Ди и Эдвард Келли, создавшие в XVI в. Язык ангелов [Leitch 2010] и много кто ещё. Ладно, Г.О. Винокур мог не знать про Хильдегарду и Джона Ди, но про Платона-то, брахманов и филидов он должен был знать – это азы классического образования.
Смутно понимая шаткость «зауми», апологеты начинают, вопреки заявлениям самих футуристов об отсутствии смысла как особом смысле, настаивать, что подобное «творчество» строилось на рациональных основаниях. Г.А. Левинтон приводит массу примеров, объясняющих цепочки гласных как извлечения из «Отче наш», а дыр бул щыл – как древнерусский шифр «простая лотерея» и доказывающих образованность футуристов, якобы опиравшихся на фольклорную традицию [Левинтон 2017: 11-40]. Вы уж определитесь, уважаемые гуманитарии, чем занимались футуристы – отрицали смысл, поощряли смысл, опирались на прошлое, пытались его сбросить, или же у них в головах царил полнейший плюрализм. В любом случае такая уловка не спасает положение, так как подобные приёмы порождения текста хорошо известны в этнографии детства. Так, Георгий Семёнович Виноградов приводит целый набор тайных языков детей, среди которых есть и заумь. Оказывается, это не изобретение футуристов, а беззастенчивый плагиат, да ещё и крайне плохо выполненный! В строго научном определении заумный язык – это комбинация слов из иностранных языков (в основном древнегреческих из грамматики или «Анабасиса» Ксенофонта, поучений и пересказов легенды о Трое). «Каждый участник «разговора» понимает все слова и все фразы, но, по существу дела, никто ни с кем не разговаривает» [Виноградов, 2009: 597]. Кроме этого есть и вполне нормальные языки с элементами, зашифрованными по определённым правилам, например, языки из основы и утка, где к каждому слогу-основе добавляется особый слог-уток: Шур-то-ка-то ко-то-гда-то ме-то-ня-то спро-то-сят-то ты-то под-то-ска-то-зы-то-вай-то. Есть среди этих тайных языков и тарабарский язык, где происходит замена десяти согласных от начала алфавита десятью согласными от конца: б, в, г, д, ж, з, к, л, м, н – щ, ш, ч, ц, х, ф, т, с, р, п), например, камащамлтий яфыт «тарабарский язык» [там же].
Именно этот «тарабарский» язык и подразумевает Г.А. Левинтон, пытаясь рационально обосновать выверты Кручёных. Вот уж новаторство так новаторство! Украли у детей конфетку и выдали за собственный шедевр.
Уже упоминавшаяся Марина Акимова, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник Института мировой культуры МГУ и член редакции журнала Philologica так толкует стихотворение В. Хлебникова «Сияющая вольза...»: «Соотнося вользу и дользу, с одной стороны, с пользой как с моделью, а с другой — с волей и долей (= судьбой), Рональд Вроон так трактовал первые четыре строки: «Воля и доля сообщают пользу соблазнительнице с ее желаемыми ресницами и ласкающими руками» (перевод Бориса Успенского)» [Акимова]. Словообразовательная модель здесь понятна, но, боже мой, какие невыразительные плохо звучащие слова! А главное, абсолютно бесполезные и не нашедшие своего места в языке! Сравните всё это со знаменитой «Охотой на снарка» Л. Кэрролла, где подобные образования, именуемые в лингвистике «гибридами» (portmanteau-words) использовались для развития метаязыкового чутья через создание функциональных эквивалентов понятий, включавших:
Синкреты – формы логически неправильного мышления, в которой обобщены предметы, связанные лишь во впечатлении говорящего (злопасный, свирлепый, граахнуть). Отражают период эгоцентризма в развитии личности.
Комплексы – формы логически неправильного мышления, в которых обобщены предметы по одному признаку: внешнему (ассоциативные, типа роза = любой цветок), функциональному (коллекции, типа сноровисто, форсисто, бобристо), смежному (цепные, типа сладок, желанен и мил), неопределённому (диффузные, типа с вилкой и с пылом) признакам. Отражают преодоление эгоцентризма в сознании взрослеющего человека.
Псевдопонятия – формы логически неправильного мышления, в которых обобщены предметы на основе нескольких внешних, а не существенных признаков (этотакать «говорить это так») [Окатьева 2009: 99–103].
Синкреты, кстати, напоминают «разделённый язык» филидов и этимологии Платона, так что Хлебниковские рассуждения о том, что он предлагает «первые опыты заумного языка как языка будущего» [Хлебников 2005: 157], и заявления Г.О. Винокура, что футуристы первыми «сознательно приступили к языковому изобретению», мягко говоря, удивляют.
Более того, удивляет, что Г.О. Винокур, будучи историком языка, причём языка литературного, игнорирует новаторскую роль писателей-классиков именно в создании нового языка. Теория «трёх штилей» М.В. Ломоносова, реформа синтаксиса Н.М. Карамзина, филологическая деятельность А.С. Пушкина, создавшего наш современный литературный язык. А сколько неологизмов они изобрели! Н.М. Карамзин, придумал слова промышленность, будущность, общественность, влюбленность, человечный, трогательный, потребность – слова, ставшие настолько естественными, что мало кто заподозрит их авторское происхождение, М.В. Ломоносов, создал слова окружность, треугольник, горизонтальный, сферический, равноденственные полнолуния и новолуния, воздушный насос, земная ось, удельный вес, твёрдость, жидкость, гибкость. А.С. Пушкин систематизировал церковнославянскую лексику, придав ей тот смысл, который мы сейчас считаем естественным! Пусть-ка предъявят подобные достижения Хлебников, Кручёных или Каменский! Нет, им нечего предъявить, так как не они, а великие писатели прошлого были подлинным авангардом в языкотворчестве и литературе.
Детский лепет
Но проблема в том, что они ничего и не собирались предъявлять, так как стремились вернуться в младенческое состояние языка и мышления, о чём, не стесняясь, и пишет В. Хлебников: «Отсюда понимание языка как игры в куклы; в ней из тряпочек звука сшиты куклы для всех вещей мира. Люди, говорящие на одном языке, — участники этой игры. Для людей, говорящих на другом языке, такие звуковые куклы — просто собрание звуковых тряпочек. Итак, слово — звуковая кукла, словарь — собрание игрушек» [Хлебников 2005: 173]. А.В. Нижник вторит этой установке: «поэт, как ребенок, перебирал не кубики фраз и смыслов, а мелкие детали языкового «лего» ‒ звуки, из которых можно построить стихотворение…» [Нижник 2019: 15]. Да и не только А.В. Нижник. Как я уже писал в публикации «Под маской науки», тенденция отождествлять себя с объектом изучения в среде гуманитариев, особенно литературоведов, сейчас популярна, и кандидаты, а то и доктора восторженно заявляют: «На самом деле литературоведы – это профессиональные читатели, путешественники по литературной вселенной (космосу и хаосу заодно!), литературные дайверы и альпинисты, такие себе экстремалы на диване… Литературоведы почти никогда не перестают быть любознательными читателями – следовательно, всегда остаются детьми. А быть ребенком – это самое крутое, что только может быть!!!» [Тихолоз Б.С. Когда хобби становится профессией]. Или договариваются до таких пассажей: «А что ещё существует, кроме личных привычек, пристрастий и причуд?» [Лиterraтура, №91].
А вот Дж. Толкин говорил нечто прямо противоположное: «Любой, кто унаследовал фантастическое средство, именуемое человеческим языком, может сказать «зелёное солнце». Многие могут даже изобразить его. Но этого недостаточно… Чтобы создать Вторичный Мир, в котором зелёное солнце было бы правдоподобным, вероятно, требуется труд и работа мысли, и уж конечно же особое искусство, подобное эльфийскому» [MCOE: 140]. Результат, что называется, налицо: Дж. Толкин создал не только около десяти искусственных языков, но и целый мир, иллюстрирующий их «историю». Вот, кто заслуживает большего уважения как художник и учёный? И чей путь более привлекателен для взрослого, серьёзного человека, стремящегося к подлинному самовыражению? А главное, чей метод можно хоть как-то применить на деле, чтобы получить блестящий результат? Ответ очевиден. Выбирая путь Дж. Толкина, творческий человек может ощутить себя сотоварищем великих классиков от А.С. Пушкина до К. Бальмонта, а превращая слова и членораздельные звуки живых языков в «тряпочки» и «собрание игрушек», да ещё и протаскивая это в науку, которая, по идее, должна изучать не «изображения в литературных зеркалах», а «законы словесной оптики» [Гаспаров 2001: 99], ограничивает свой мир песочницей и детскими лопатками. И вот, ответьте честно, уважаемые читатели, кто из вас реально хочет оставить великолепный дворец, полный драгоценностей и изысканных яств, и всю жизнь клепать песочные куличики и агукать? Только честно!
Я уже не говорю о том, что подобный регресс психики ничего не даёт человеческому творчеству, а только отнимает. «Если «наивность» трактуется как максимальная открытость сознания внешнему миру, то против такой установки ничего иметь нельзя. Настораживает другое, главное средство достижения такого восприятия — отключение интеллекта. Его роль сводится к сугубо отрицательной функции, рассудок болен агрессивной селекцией и лишь закрывает дорогу к богатству реальности. Получается странный парадокс, чем развитее интеллект, тем уже дверь сознания во внешний мир. Почему же тогда эволюция жизни и развитие культуры совершенствуют интеллектуальные способности? Ответ здесь может быть только один — без участия интеллекта никакое восприятие (и ощущение) невозможно» [Юлов 2005: 259]. Кстати, эволюционная биология уже открыла, что «важную роль в эволюции человека сыграла неотения, или ювенилизация, – задержка развития некоторых признаков, ведущая к сохранению детских черт у взрослых. По форме черепа, структуре волосяного покрова, размеру челюстей и зубов человек больше похож на детенышей обезьян, чем на взрослых. Многие из нас надолго сохраняют любознательность и игривость – черты, свойственные большинству млекопитающих только в детстве» [Марков 2012: 98].
Но гуманитариям выводы естественных наук не интересны. Гуманитарии науку презирают и не понимают. В аннотации к сборнику «Футуризм и безумие», издатели сразу безапелляционно заявляют: «В последнее время по мере ужесточения запретительных и цензурных законов, в дискуссию о том, что можно и что нельзя изображать в литературе, живописи, фотографии и других видах искусства, постепенно снова входит понятие психиатрической болезни и нормы. Мы хотим напомнить, что дискуссия между «нормальными» обывателями и «безумными» новаторами стара, как и наша цивилизация, и что хотя свободное творчество легко перелетает через бутафорские бумажные заборы, выставляемые учебниками психиатрии, спор о природе человеческого сознания всегда обогащался благодаря двум видам источников: художественным и научным» [Издательство]. Мало того, что нам навязывают тоталитарную мысль о непременной связи нормы с обывателями, а безумия с гениальностью, так ещё и объявляют труд учёных «бумажной бутафорией». Но тогда закономерно закрадывается мысль, что с этой бумагой надо что-то делать. И вот тут открывается истинное лицо всех этих «невинных детей с незамутнённым сознанием».
Восстание Орков
В этой нарочитой инфантилизации есть и другая, более опасная сторона: впадая в детство, футуристы впадали и в чисто детскую агрессию, выражавшуюся в бунте против опыта и знаний взрослых. «Выйти на бой с законами языка могли лишь сумасшедшие или люди, полагавшие себя хозяевами мира идей и вещей, председателями земного шара, реалистами, требовавшими невозможного» [Нижник 2019: 17-18]. Литературовед и филолог на полном серьёзе полагает, что можно бороться с законами языка! А с законами физики биться не пробовали? Хотя, пробовали. На планете полно людей, которые, даже имея образование, верят в сверхъестественных невидимых друзей, чудеса и прочие вещи, не совместимые с реальностью, да ещё и любят риторически спрашивать «А что такое реальность?» Кстати, об этом. Реалист в широком смысле – деловой человек, который принимает вещи такими, каковы они есть, в противоположность идеалисту, который видит свои желания, идеи и идеалы в сияющем ореоле. Реалист, требующий невозможного, это всё равно что учитель английского, не знающий английского. Типично детское поведение: «Хочу!» ‒ «Нельзя!» ‒ «А я хочу!». И самое печальное, что все, начиная с футуристов и заканчивая литературоведами, изъясняются на обычном литературном языке, но упорно заявляют о борьбе с его законами. Скажите, где В. Хлебников, или А. Кручёных, или А.В. Нижник в своих декларациях хоть раз побили законы языка? Нет, у всех без исключения футуристов большая часть написанного и сказанного – обычный язык с нормативными правилами, правда, довольно корявый и малограмотный, но по-другому и быть не может, так как, отрицая законы, выработанные веками в результате практической деятельности, автоматически теряешь возможность что-либо внятно выражать.
Основоположник футуризма Маринетти тоже писал: «Синтаксис надо уничтожить, а существительные ставить как попало, как они приходят на ум. Глагол должен быть в неопределенной форме. Так он хорошенько подладится к существительному, и тогда существительное не будет зависеть от писательского «я», от «я» наблюдателя или мечтателя. Только неопределенная форма глагола может выразить непрерывность жизни и тонкость ее восприятия автором. Надо отменить прилагательное, и тогда голое существительное предстанет во всей своей красе. Прилагательное добавляет оттенки, задерживает, заставляет задуматься, а это противоречит динамике нашего восприятия» [Маринетти 1986: 163]. И что, отменили? Получилось? Да нет, как писали по-итальянски, так и пишут.
Но филологи, словно мантру, повторяют: «Заумный язык … ‒ бунт „содержания“ против той материальной структуры, в которой оно роковым образом осуждено воплощаться». [Винокур 1943: 18]. Григорий Осипович Винокур ‒ доктор филологических наук, специалист по русской литературе, истории русского языка, стиховедению и теории словообразования, и я не представляю, чтобы такой серьёзный специалист всерьёз полагал, что связь формы и содержания – это результат рокового стечения обстоятельств, то есть нечто вроде случайного недоразумения, которое необходимо преодолеть борьбой! И вот эта борьба постепенно выходит за границы допустимого.
Так уж устроен человек, что ему постоянно требуется работать над собой, учиться, учиться и ещё раз учиться, как завещал великий Ленин. Если он не будет использовать свой интеллект (ум, разум и всё то, от чего пытались убежать футуристы), он не превратится в «благородного дикаря» или «ребёнка с незамутнённым восприятием реальности», а станет, по выражению американского антрополога Клиффорда Гирца, «бесформенным чудовищем, не ведающим, куда оно идёт, и не способным к самоконтролю» [Geertz 1973: 99]. И вот эти чудовища внезапно начинают проступать сквозь маски бунтарей и новаторов: «Я тоскую по большому костру из книг. Желтые искры, белый огонь, прозрачный пепел, разрушающийся от прикосновения и даже дыхания, пепел, на котором еще можно прочесть отдельные строки, слова похвальбы или высокомерия – все это обращается в черный, прекрасный, изнутри озаренный огнем цветок, выросший из книги людей, как цветы природы растут из книги земли, хребтов ящеров и других ископаемых» [Хлебников 2005: 62]. К. Чуковский совершенно верно заметил, что «в российской футур-поэзии мы наблюдем три тенденции. Первая – к урбанизму, к той могучей машинно-технической, американо-промышленной культуре, которая, изменив общечеловеческий быт, захватывает понемногу всю вселенную… Вторая тенденция – с первого взгляда есть тенденция противоположная, несовместимая с первой: к опрощению, к отказу от культуры, к пещерности, троглодитству, звериности. Но, конечно, их противоречие — иллюзия: они обе лишь дополняют друг дружку, и одна без другой невозможны. Именно машинно-технический быт, покоряя нас все больше и больше, побуждает нас бежать от него. Чем больше человечество будет идти к небоскребам, тем страстнее в нем будет мечта о пещерах» [Чуковский 2004: 71]. Но это, к сожалению, специфика не только русского футуризма. Маринетти выражался более жёстко и грубо: «Всякая система — это измышление лукавой учености. Не бойтесь уродства в литературе. И не надо корчить из себя святых. Раз и навсегда плюнем на Алтарь Искусства и смело шагнем в неоглядные дали интуитивного восприятия! Поэты-футуристы, я учил вас презирать библиотеки и музеи. Врожденная интуиция – отличительная черта всех романцев. Я хотел разбудить ее в вас и вызвать отвращение к разуму. Кончилось господство человека. Наступает век техники! [Маринетти 1986: 163-167]. А в другом месте он договаривается и до такого: «А ну-ка, где там славные поджигатели с обожженными руками? Давайте-ка сюда! Давайте! Тащите огня к библиотечным полкам! Направьте воду из каналов в музейные склепы и затопите их!.. И пусть течение уносит великие полотна! Хватайте кирки и лопаты! Крушите древние города!» [там же: 162]. Нелишне напомнить, что Маринетти в конечном итоге стал фашистом и отправился на Восток, нести свои футуристические идеи гражданам СССР. Закономерный итог для человека, который так относится к знаниям и культуре.
Именно в этом моменте творчество Дж. Толкина наиболее необходимо творческому человеку, ищущему новые способы самовыражения. Во-первых, потому, что английский писатель и учёный прекрасно понимал: «Неизбежная составляющая болезни наших дней, заставляющая нас бежать - нет, не от реальности, а от современности и её убожества, - это понимание того, что наши творения безобразны и служат злу» [MCOE: 151]. А во-вторых, своим творчеством он хотел, чтобы созданные им на основе древних мифов легенды «были облагорожены, очищены от всего грубого, и соответствовали повзрослевшему уму страны, исполненной поэзии» [Letters, №131]. В этом отношении он разделял взгляды К. Чуковского, называя мир технологий на службе у крупного капитала «мрачной ассирийской действительностью» [MCOE: 150] и М. Горького, призывавшего: «Мы должны тщательно пересмотреть все, что унаследовано нами из хаотического прошлого, и, выбрав ценное, полезное, ‒ бесценное и вредное отбросить, сдать в архив истории. Нам больше, чем кому-либо, необходимо духовное здоровье, бодрость, вера в творческие силы разума и воли» [Горький 1953: 149]. То есть Дж. Толкин был на стороне знания и классики.
Это важно понять и запомнить: разрушая язык, отвергая науку, знания и классику, футуристы творили настоящее зло – кто-то просто своим творчеством издеваясь над великим и могучим русским наречием, как В. Хлебников и А. Кручёных, а кто-то, как Маринетти, с оружием в руках сражаясь на стороне зверей и подонков, фашистской нечисти, истреблявшей людей и разрушавшей памятники культуры. Это были самые настоящие орки, и, подражая им, современные обыватели от искусства рискуют поднять из могилы призрак Чёрного Властелина. И даже не подражая, а просто заявляя, что искусство вне реальности и не обязано отчитываться перед логикой и здравым смыслом. Как писал замечательный американский философ и патриот Берроуз Данэм: «”Я не могу участвовать в политике” – слова художника во времена фашистской экспансии. Успешная защита Испанской республики спасла бы жизнь миллионам погибших с тех пор людей, избавила бы от мучений другие миллионы и от плена целые народы. Утверждать, что все это политика, с которой искусство не имеет ничего общего, – значит утверждать, что искусство не имеет ничего общего с человечностью» [Данэм 1984: 265-266].
Итоги
Итак, что мы видим?
1. Футуристы не создали языка и не могли его создать, потому что стремились избавиться от самого главного его признака – знаковости, единства формы и содержания, при котором связь между звучанием и значением обязательно условна, символична, а в искусстве – иконична, то есть строится на замещении одних образов другими по принципу «А – это не В, но похоже».
В отличие от них Дж. Толкин создал настоящие языки, совмещавшие эти два типа знаков и являвшиеся по этой причине не только искусственными языками, но и языками искусства.
2. Бессмыслицы футуристов не были языком, потому что не было ни лексики, ни грамматики, ни синтаксиса, ни внятных правил, по которым всё это необходимо строить.
3. В отличие от них «нонсенс» Дж. Толкина представлял собой настоящий язык, так как у него были чёткие правила, по которым строилась не только фонетика и лексика, но и грамматика и даже синтаксис, и всё это было внятно сформулировано и зафиксировано на письме.
4. Футуристы не были новаторами, поскольку задолго до них приёмы и системные правила изобретения языков разработал Платон и применяли писатели и философы всех времён и народов.
5. В отличие от футуристов Дж. Толкин был подлинным новатором в этой области, так как довёл практику создания языков до совершенства, придумав новое искусство – создание высокохудожественного лингвистического конструкта, отвечающего всем требованиям, предъявляемым не только языку, но и литературе.
6. Выходки футуристов являются психологическим и культурным регрессом, который никак не может претендовать на звание «авангарда» и «футуризма». Это даже не арьергард, а полная деградация.
7. Творчество же Дж. Толкина – это подлинный авангард в буквальном смысле этого слова, то есть передовое явление мировой культуры.
8. Агрессивное невежество и отрицание разума привело основателя футуризма Маринетти на сторону самого ужасного зла в истории человечества – фашизма, а его последователей – к пропаганде анархии и уничтожения современной цивилизации как в слове, так и в материальной культуре.
9. Толкиновские Эльфы, придуманные как носители изобретённых писателем языков, были воплощением наивысших творческих, созидательных способностей человека, а изучение его творчества способствует утверждению образа человека как творца и созидателя всего прекрасного, что существует на земле.
10. Идеи футуристов никак не применимы для создания интересных и высокохудожественных текстов.
11. Творческий метод Дж. Толкина открывает перед молодыми авторами безграничные возможности для самовыражения и создания собственных творений, которые могут со временем обогатить сокровищницу языка и литературы.
12. Литературоведы, превозносящие футуристов, не подвергают их опусы детальному анализу, а просто пересказывают то, что написано у В. Хлебникова, А. Кручёных и других, иногда даже беря на вооружение их идеи! Это связано с общим упадком литературоведения как науки и превращению его в комментированное чтение, где комментарии, по сути, лишь повторяют уже сказанное без всякой попытки соотнести это с реальностью.
«А что Вы предлагаете?», – часто спрашивают меня оппоненты, когда уже нечего больше сказать. Я предлагаю воспользоваться советом кубофутуристов и сбросить, наконец, их с корабля современности, вернувшись к классической литературе, где каждый найдёт то, что отвечает его творческим потребностям. Хотите расширять горизонты художественного языка – учитесь у А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и других; хотите «заумь» – берите пример с Платона, Дионисия и Алексарха, желаете изобрести свой собственный язык – изучайте Lingua Ignota, язык ангелов, клингонский и дотракийский, не забывая творческий метод Дж. Толкина, конечно. Но только не пытайтесь оправдать свою лень и невежество пустыми словами о том, что классика «устарела» или «я так вижу». Понимаю, это гораздо легче и экономит массу времени. Запретить вам, разумеется, никто не запретит, но будьте тогда честны с окружающими и самим собой. Просто признайтесь, что читать книги и учить языки вам не хочется, а хочется быстрой славы без особых усилий. Это я не только о литераторах, но и о литературоведах.
Сокращения
Letters – Letters of J.R.R. Tolkien. Ed. Humphrey Carpenter with Christopher Tolkien. George Allen and Unwin, London, 1981.
MCOE – Tolkien, J.R.R. The Monsters and the Critics and Other Essays. Ed. Christopher Tolkien. George Allen and Unwin, London, 1983.
PE – Parma Eldalamberon. Ed. by Christopher Gilson and Arden R. Smith : Vol. 1-22. Mountain View, California, 1971-2015.
TI – Tolkien, J.R.R. The Treason of Isengard. Ed. Christopher Tolkien. The History of Middle-earth: Vol. 7. Unwin Hyman, London, 1989.
UT – Tolkien, J.R.R. Unfinished Tales of Numenor and Middle-earth. Ed. Christopher Tolkien. – L. : HarperCollins Publishers, 2010.
Словари и энциклопедии
ФЭС 1983 – Философский энциклопедический словарь / гл. ред.: Л. Ф. Ильичёв, П. Н. Федосеев, С. М. Ковалёв, В. Г. Панов. М.: Советская энциклопедия, 1983.
Литература
Амирова Т. А. История языкознания: Учеб. пособие для студ. высш. учеб. заведений / Т.А.Амирова, Б.А.Ольховиков, Ю.В.Рождественский; Под ред. С. Ф. Гончаренко. ‒ М.:Издательский центр «Академия», 2005.
Афиней. Пир мудрецов : в 15 кн. / Афиней ; пер. с древнегреч. Н. Т. Голинкевич ; подгот. изд. Н. Т. Голинкевич. – Москва : Наука(Литературные памятники). Кн. 1-8 Кн. 1-8 / Афиней из Навкратиса. – 2003.
Бенвенист, Э. Общая лингвистика / Э. Бенвенист ; под ред. Ю. С. Степанов ; вступ. ст. Ю. С. Степанов. ‒ Москва : Прогресс, 1974.
Бодуэн де Куртене, И.А. Избранные труды по общему языкознанию: В 2-х т. / И. А. Бодуэн де Куртенэ. ‒ Москва : Издательство Академии наук СССР. Т. 2 / И. А. Бодуэн де Куртенэ. ‒ 1963.
Бутакова, Л.О. Морфемика и словообразование: Учебное пособие (для студентов, магистрантов, аспирантов филологических специальностей) / Л.О. Бутакова. – Омск: Омск. гос. ун-т им. Ф.М. Достоевского, «Вариант-Омск», 2010.
Бухштаб Б. Я. Философия «заумного языка» Хлебникова / Б. Я. Бухштаб ; вступ. статья, подг. текста, прил. и комм. С. В. Старкиной // Новое литературное обозрение. 2008. – №89. – С. 44-92.
Виноградов, Г.С. Этнография детства и русская народная культура в Сибири / сост. О. А. Акулич, А. А. Сирина. – М. : Вост. лит., 2009.
Виноградов, С. Н. Логика : учеб. для сред. школы / С. Н. Виноградов, А. Ф. Кузьмин. – Изд. 8-е. – М. : Учпедгиз, 1934.
Винокур Г. О. Маяковский как новатор языка / Г. О. Винокур. – М.: Сов. писатель, 1943.
Винокур, Г.О. Филологические исследования: лингвистика и поэтика / Г. О. Винокур ; отв. ред. Г. В. Степанов ; отв. ред. В. П. Нерознак ; вступ. ст. М. И. Шапира ; коммент. М. И. Шапира. ‒ Москва : Наука, 1990.
Вольский, Н.Н. Лингвистическая антропология. Введение в науки о человеке : курс лекций / Н. Н. Вольский, Новосибирский государственный педагогический университет. ‒ Новосибирск : Новосибирский государственный педагогический университет, 2004.
Гаспаров, М.Л. Записи и выписки / М. Л. Гаспаров. – Москва : Новое литературное обозрение, 2001.
Горький, М. Собрание сочинений : в 30 т. / М. Горький ; Акад. наук СССР, Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. ‒ Москва : Гослитиздат. Т. 24 Статьи, речи, приветствия, 1907-1928. ‒ 1953.
Даниленко, В.П. Введение в языкознание : курс лекций / В.П. Даниленко.— М. : Флинта : Наука, 2010.
Данэм, Б. Гигант в цепях : Избр. тр. / Б. Данэм, Академия наук СССР, Институт философии ; отв. ред. П. Н. Федосеев ; отв. ред. В. В. Мшвениерадзе. - Москва : Наука, 1984.
Домиль, В. О гениальности и помешательстве Велимира Хлебникова. Заметки психиатра «Русский Глобус», Июль 2007, № 7.
Журавлев, И.В. Семиотический анализ расстройств речемыслительной деятельности / И. В. Журавлев. - Издание третье, исправленное и дополненное. ‒ Москва : URSS : ЛЕНАНД, 2014.
Казарина, Т.В. Абсолютизация прав творческого субъекта в эстетической программе Алексея Кручёных // Вестник СамГУ, 2005, № 1. Литературоведение. С. 90-101.
Калантар, А.Л. Красота истины : об эстет. начале науч. познания / А. Л. Калантар, Академия наук Армянской ССР, Институт философии и права. ‒ Ереван : Издательство Академии наук Армянской ССР, 1980.
Калыгин, В.П. Язык древнейшей ирландской поэзии / отв. ред. В.Н. Ярцева. – М. : Наука, 1986.
Крученых, А., Хлебников, В. Слово как таковое. [М.]: Типо-литография т/д “Я. Данкин и Я. Хомутов”, [1913].
Крученых, А.Е., Кульбин, Н.И. Декларация слова, как такового. ‒ СПб: Типография т-ва «Свет», 1913.
Левинтон, Г. А. Статьи о поэзии русского авангарда / Г. А. Левинтон. – Хельсинки: University of Helsinki, 2017.
Ломоносов, М. Российская грамматика Михайла Ломоносова. СПб.: При Императорской Академии наук, 1755 [1785].
Маринетти, Ф.Т. Технический манифест футуристической литературы // Называть вещи своими именами: Программные выступления мастеров западноевропейской литературы. М.: Прогресс, 1986.
Марков, А.В. Эволюция человека. В 2 кн. Кн. 1. Обезьяны, кости и гены / Александр Марков. – Москва : АСТ: CORPUS, 2014.
Маяковский, В. В. В.В. Хлебников // Полное собрание сочинений: В 13 т. / АН СССР. Ин-т мировой лит. им. А. М. Горького. – М.: Худож. лит., 1955—1961. Т. 12. Статьи, заметки и выступления: (Ноябрь 1917-1930). – 1959.
Нижник, А.В. Безумие как язык // Футуризм и безумие. М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2019.
Окатьева, О.В. Языковая игра в поэме Л. Кэрролла «Охота на Снарка» как средство развития лингвистической компетенции // Вестн. Моск. гос. обл. ун-та. Сер.: Рус. филология. – 2009. – № 2. – С. 99–103.
Пиперски, А. Конструирование языков : от эсперанто до дотракийского / Александр Пиперски. ‒ Москва : Альпина нон-фикшн, 2017.
Рудавина Л.В. Велимир Хлебников – пациент Сабуровой дачи // История Сабуровой дачи: Успехи психиатрии, неврологии, нейрохирургии и наркологии. Сборник научных работ Украинского НИИ клинической и экспериментальной неврологии и психиатрии и Харьковской городской клинической психиатрической больницы № 15 (Сабуровой дачи) / Под общ. ред. И.И. Кутько и П.Т. Петрюка. – Т. 3. – Х.: Б.и, 1996. – С. 68-71.
Соссюр де, Ф. Труды по языкознанию / Пер. с франц. яз. под ред. А. А. Холодовича; Ред. М. А. Оборина; Предисл. проф. Н. С. Чемоданова. — М. : Прогресс, 1977.
Тынянов Ю.Н. О В. Хлебникове // Литературная эволюция: избранные труды [сост., вступ. ст., коммент. В.И. Новикова]. ‒ М.: Аграф, 2002.
Хлебников, В.В. Собрание сочинений : В шести томах / Велимир Хлебников ; Под общей редакцией Р. В. Дуганова ; Российская академия наук, Институт мировой литературы им. А. М. Горького; Общество Велимира Хлебникова. – Москва : ИМЛИ РАН, «Наследие», 2000-2006. – Том 6, книга 1: Статьи (наброски). Ученые труды. Воззвания. Открытые письма. Выступления. 1904-1922 / Составление, подготовка текста и примечания Е. Р. Арензона и Р. В. Дуганова. – 2005.
Чичибабин, Б.А. Всуперечь потоку : стихотворения, статьи, эссе, литературные анкеты, интервью / Борис Чичибабин ; [сост. и ст. Л. С. Карась-Чичибабиной ; подгот. текстов Б. Ф. Егорова, Л. С. Карась-Чичибабиной ; коммент. Б. Ф. Егорова, С. Н. Буниной, Л. С. Карась-Чичибабиной ; отв. ред. Б. Ф. Егоров]. – Санкт-Петербург : Росток, 2018.
Чуковский, К. И. Футуристы // Собрание сочинений : в 15 т. Т. 8. / К. И. Чуковский ; сост.: Е. Ивановой, Е. Чуковской ; подгот. текста: Е. Иванового, Е. Чуковского. – М. : ТЕРРА – Книжный клуб, 2004.
Шапир, М. И. Universum versus: Язык – стих – смысл в русской поэзии XѴIII−XX веков / Под ред. А. С. Белоусовой и В. С. Полиловой, при участии С. Г. Болотова и И. А. Пильщикова. – М.: Языки славянской культуры, 2015. – Кн. 2.
Эко, У. Поиски совершенного языка в европейской культуре / Пер. с итал. и примечания А. Миролюбовой. – Спб. : «Александрия», 2007.
Юлов, В.Ф. Мышление в контексте сознания / В. Ф. Юлов, Вятский государственный гуманитарный университет. – Москва : Академический проект ; Москва : Академический проект, 2005.
Янечек Дж. Современная заумь / Дж. Янечек. ‒ [Ейск],1993.
Shippey, T.A. Road to Middle-Earth. – Boston : Houghton Mifflin, 1983.
Geertz, C. The Interpretation of Cultures : Selected Essays. New York :Basic Books, 1973.
Leitch, A. The Angelical Language, Volume I: The Complete History and Mythos of the Tongue of Angels. ‒ Woodbury, MN: Llewellyn Publications, 2010.