«Зачем мне это всё?» ‒ спросит иной пытливый читатель, ожидавший возвышенно-романтических фраз на «эльфийском» и об «эльфийском», а увидевший фрагменты древних текстов, науку и непонятные термины. Что ж, вопрос закономерный, и, чтобы ответить на него, я обращу свой взор на те предметы, которые преподавал в НГТУ.
Учитывая, что Дж. Толкин детально проработал историю своих языков, а материалы моего сайта направлены не на то, чтобы научиться разговаривать «по-эльфийски» (с Эльфами-то поговорить будет затруднительно), а чтобы понять сущность языка и причины, по которым английский писатель уделял этому столько внимания, я буду говорить об исторической грамматике, и ответом на поставленный в начале публикации вопрос будет фрагмент из учебника замечательного нашего языковеда Владимира Викторовича Колесова:
«Общеобразовательное значение исторической грамматики русского языка заключается в подробном ознакомлении с изменением языковых форм и преобразованием грамматических категорий, определяемых внутрисистемным развитием языка и влиянием на этот процесс развивающихся форм сознания и мышления.
Если в русском языке, в отличие от исторически родственных европейских языков, отсутствуют артикли, в предложении действует свободный порядок слов, в качестве вспомогательного используется глагол быть, формально различаются все основные части речи и т. д., ‒ необходимо определить, почему эти и десятки других особенностей русского языка развились и сохранились, отражая специфику ментальной (мыслительной) культуры народа. В общем потоке профессионального образования «Историческая грамматика русского языка» призвана установить систему национальных ценностей, произведенных народом в области «речемысли».
Теоретическое значение курса заключается в постоянном углублении знаний о структуре и функциях языка, данного в его изменениях… Постоянное преобразование категорий языка и накопительное умножение языковых форм составляет закон прогресса в развитии человеческого знания, co-знания и по-знания. Сокращение числа гласных и увеличение числа согласных; устранение двойственного числа и максимальное разведение форм единственного и множественного числа; постепенное «угасание» категории среднего рода и максимальное разведение форм мужского и женского рода; упрощение типов склонения или грамматических форм глагола ‒ в чем причины подобных изменений языка, отражающих важные представления человека о мире, небесах и о самом себе? Каковы условия этих изменений и конечная цель их?» [там же: 3].
Всё, что сказано В.В. Колесовым о русском языке, применимо и ко всем остальным. Специфика мыслительной культуры народа, система национальных ценностей, развитие знания, со-знания и по-знания, представления человека о мире и самом себе – всё это в равной степени касается всех людей, чем бы они ни занимались и как бы ни смотрели на мир. Знания лишними не бывают, а знания, помогающие нам понять самих себя, становятся жизненно необходимыми. Именно поэтому Дж. Толкин и начинал с языковых построений. Он, как и любой филолог, прекрасно чувствовал, что
Язык есть исповедь народа:
В нём слышится его природа,
Его душа и быт родной.
[Вяземский 1862: 163-164].
Особое внимание хочу обратить на следующее высказывание В.В. Колесова: «Постоянное преобразование категорий языка и накопительное умножение языковых форм составляет закон прогресса в развитии человеческого знания, co-знания и по-знания». Оно непосредственно связывает язык и мышление, о чём хорошо известно из других наук, изучающих человека, но соотношение изменения и умножении языковых форм и прогресса конкретизирует эту связь, позволяя понять, в чём он заключается. И здесь надо говорить уже не об исторической грамматике, а об истории литературного языка.
История литературного языка
Это понятие сейчас почти забыто, так что приходится объяснять его даже в разговорах с достаточно начитанными людьми. Поэтому начну, как всегда, с определений.
Литературный в буквальном понимании означает язык «литеры», то есть письменный, книжный, нормированный, в отличие от живой речи [Успенский 2002: 7; Виноградов 1978: 288]. В функциональном смысле – общезначимый для данного народа, в отличие от диалекта и жаргона [ЛЭС], то есть представляет собой функцию национального языка [Колесов 1999: 23].
Но самое главное, как отмечал один из выдающихся представителей Пражского лингвистического кружка Владимир Скаличка, «литературный язык отражает культурную жизнь и цивилизацию. Эти функции литературного языка способствуют расширению, изменению (интеллектуализации) и его словаря. Необходимость говорить о материях, не имеющих отношения к практической жизни, и о новых понятиях требует новых средств, которыми народный язык не обладает равным образом. Необходимость говорить о некоторых предметах практической жизни точно и систематично приводит к созданию слов-понятий и выражений для логических абстракций, так же как и к более точному определению логических категорий посредством лингвистических средств выражения.
Интеллектуализация языка вызывается также необходимостью выражать взаимозависимые и сложные мыслительные операции: поэтому литературный язык обладает не только выражениями для абстрактных понятий, но и особыми синтаксическими формами (фразы с разного рода придаточными предложениями). Интеллектуализация литературного языка проявляется во все возрастающем контроле над эмоциональными элементами (эвфемизмы). Требованиями к литературному языку связан и более упорядоченный и нормативный его характер. Литературный язык характеризуется более широким функциональным употреблением лексических и грамматических элементов (в частности, большая лексикализация групп слов и стремление избежать двусмысленностей, а в связи с этим большая точность средств выражения) и изобилием социальных лингвистических норм.
Развитие литературного языка предполагает и увеличение роли сознательного вмешательства: последнее проявляется в различных формах реформаторских попыток (в частности, пуризма) в лингвистической политике и в более ярко выраженном влиянии лингвистического вкуса эпохи.
Характерные черты литературного языка особенно хорошо представлены в письменных формах языка. Они оказывают сильное воздействие на разговорные формы языка» [Звегинцев 1960: 92-99].
Пожалуй, это открытие может удивить иных любителей изящной словесности, считающих, что «высокая» литература никакого отношения к интеллекту не имеет – только к «чуйствам». Но это, к счастью, далеко не так. Подробнее об этом см. публикацию «На перекрёстках науки и искусства», а здесь я покажу на нескольких ярких примерах, как язык способен проникнуть в суть культуры и «речемысли».
Именно поэтому В.В. Колесов замечает: «лучше говорить об истории русского языка вообще как об интеллектуально-образной силе народа, заложенной в категориях и формах родного языка. Не «почему» и не «как», а «зачем язык вообще» ‒ вот вопрос, который в наши дни поставлен перед изучающим историю языка» [Колесов 2009: 6]. Это высказывание можно вынести во главу угла всех наших дальнейших рассуждений:
История языка есть интеллектуально-образная сила народа, заложенная в категориях и формах родного языка!
Брод через реку времени
В одноимённой публикации я рассказывал о чисто технических приёмах реконструкции древнего языкового состояния. Теперь же пришла пора поговорить о прикладных возможностях сравнительно-исторического метода, и здесь хочется привести ещё одно поэтическое высказывание – на этот раз не поэта, а лингвиста Владислава Марковича Иллича-Свитыча, ‒ написанное им на ностратическом языке, реконструированном благодаря сравнительно-историческому методу и уходящем в глубину времён на 15 тысяч лет – к эпохе последнего Ледника!
***ḲelHä weṭei ʕaḲun kähla
ḳaλai palhʌ=ḳʌ na wetä
śa da ʔa=ḳʌ ʔeja ʔälä
ja=ḳo pele ṭuba wete
Язык — это брод через реку времени,
Он ведет нас к жилищу ушедших;
Но туда не сможет прийти тот,
Кто боится глубокой воды.
[Иллич-Свитыч 1971].
Начну с самого простого примера.
Страх и уверенность
В своё время по телевизору часто крутили ролик какой-то страховой компании, где говорилось примерно следующее: русское слово страхование происходит от слова страх, а английское insurance – от слова sure “уверенность”. В интернете тоже любят порассуждать на эту тему: «Задавались ли Вы вопросом, почему страхование в русском языке названо именно так, и как вышло, что его корнем является страх? Автор статьи хорошо помнит, как в ранней юности, слыша это слово и ещё не совсем понимания его значение, акцентировал внимание именно на слове страх, что, откровенно говоря, не вызывало позитивных ассоциаций. С одной стороны, происхождение слова страхование можно объяснить самой его сутью, которая заключается в снижении вреда от различных обстоятельств, то есть уменьшении страха перед потерями и неопределенностью в будущем. Однако в языках стран Западной Европы, откуда страхование в нынешнем виде и распространилось на весь мир, корнем слова выступает «уверенность». И если следовать этой логике, то получается, что в культурах стран Западной Европы акцент делается не на уменьшении страха, а на повышении уверенности, что, согласитесь, не одно и тоже. Так не является ли это примером существенных различий в мировоззрении людей, выросших в разных культурах, их отношении к риску и будущему?» [insur-info.ru]. Далее автор пытается исследовать происхождение нашего слова, но из-за недостатка знаний и навыков не столько исследует, сколько домысливает: «Страховое дело в России, по сравнению со странами Западной Европы, стало развиваться много позднее и именно с противопожарного страхования. Пожар, если только это не случай самоподжога, всегда являлся неожиданностью. Страх, который распространяли огромные пожары, бушевавшие на протяжении столетий на Руси, был огромен. В отличие от европейских стран, где многие даже крестьянские строения были каменными, дома крестьян в сельской местности царской России были сплошь деревянными. Наиболее опустошительными были пожары на селе: на долю деревень в России приходилось 90% всех пожаров. Запрет на каменное строительство где-либо кроме новой столицы Санкт-Петербурга, введённый Петром I в 1714 году и действовавший до 1741 года, лишь усугубил ситуацию, особенно в городах. Это, равно как и крайне низкий уровень противопожарной защиты, способствовало значительному распространению огня и тяжести ущерба. Данное утверждение не отрицает того факта, что разрушительные пожары происходили также в городах Европы и Америки, например, Великий Лондонский пожар 1666 года. Однако известно, что даже в начале XX века материальный ущерб от пожаров в России был в семь раз выше, чем в западноевропейских странах. Защита от этого страха, путем передачи доли ответственности за последствия третьему лицу могла иметь значение в закреплении нового смысла слова страхование в русском языке» [там же]. Интересно, что, когда он рассматривает значения, то активно цитирует словари, в том числе и В.И. Даля, а вот когда начинает делать выводы, то источников уже не называет, ограничиваясь общими фразами «известно» и «могло иметь значение» и переходя в другие научные области, а зря, поскольку у того же В.И. Даля в процитированном примере есть примечательный факт: «Страховать ‒ отдавать кому-либо на страх, на ответ, ручательство, т.е. платить посрочно, за обеспечение целости чего-то, с ответом на условную сумму». Обратите внимание на то, что слово страх в данном контексте является синонимом слову ответ. Кроме того, в русском языке есть выражение делать что-то на свой страх и риск. Таким образом, слово страх обозначало ещё и ответственность за свои поступки, которую человек берёт на себя. На это косвенно указывают старорусские производные страхованный “сопряжённый с опасностью” и страшный “опасный” [СРЯ: 145, 149]. И тут мы понимаем, что любитель порассуждать на тему "различий в менталитете" просто манипулирует сознанием читателя, пользуясь тем, что у последнего нет знаний по истории русского языка, а это уже серьёзная вещь. Так что "интеллектуально-образная сила народа", о которой пишет В.В. Колесов, это не просто пафосные слова, а действительно сила, способная противостоять лжи и обману. Сила, которую мы черпаем из знаний по истории языка.
Я – последняя буква в алфавите
Старшему поколению эта пословица хорошо знакома с советских времён. Она связана с забавным фактом: буква Я на письме совпадает со словом, обозначающем местоимение 1 лица единственного числа, и действительно находится в конце алфавита. Смысл этой пословицы очень прост: не будь эгоистом, задвинь своё «я» подальше, когда общаешься с другими людьми, и старайся, прежде всего, понять их, а не навязывать им своё мнение. Более того, по правилам русской орфографии местоимение я всегда пишется с маленькой (строчной) буквы. Иную картину мы наблюдаем, например, в английском языке, где личное местоимение I, также совпадающее с буквой английского алфавита, хотя и не первой, всегда пишется с заглавной (прописной).
Интересно, что такая ситуация была не всегда. В старославянском языке личное местоимение звучало как азъ и слово это было именем первой буквы кириллического письма. Помните, азъ, буки, веди? Отсюда и азбука. Всё изменилось после реформы азбуки, которую провёл Пётр Первый, заменивший устаревший и громоздкий церковный алфавит на общедоступный гражданский шрифт. Я имею в виду судьбу буквы, потому что личное местоимение я появилось в великорусский период после падения редуцированных гласных Ъ и Ь. Теперь это всего лишь знаки, то есть буквы, не имеющие звукового значения, а только указывающие на качество согласного (мягкий знак) и раздельное произношение типа въезд (твёрдый знак). Кстати, название твёрдого знака намекает на его функцию в дореволюционных текстах, где он, действительно, указывал на твёрдость предыдущего согласного, так что теперь его правильнее называть разделительным. Но вернёмся к нашим азам. После утраты редуцированного гласного, выполнявшего роль окончания, согласный З тоже исчез и древнерусское местоимение язъ превратилось в я.
И вот на этом основании сейчас людей пытаются убедить, что пословицу «Я – последняя буква в алфавите» придумали злые большевики, чтобы уничтожить свободный дух предпринимательства. И я не шучу:
«Основной задачей наших родителей было вырастить послушного ребенка, который бы вписался в систему. «В Советском пространстве считалось, что любовь к себе – это эгоизм. Было важно делать всё для всех, а не для себя. Свои желания нужно было «убрать» подальше. Наличие границ, собственного мнения и желания было эгоизмом», – рассказывает психолог Евгения Богданова. Помните знаменитую фразу: «Я – последняя буква алфавита», которую родители СССР часто повторяли своим детям? Именно от неё мамы и папы, знакомые с основными принципами психологии, теперь стараются отойти. Наше поколение закрыло базовые потребности и хочет смотреть дальше. В развитии экономики всё большую роль играет индивид, а, значит, послушные дети перестают быть ценными взрослыми. Ценность обретает тот, кто индивидуален, способен генерить идеи и быть лидером, а для этого нужна уверенность в себе, которую послушание убивает на корню. Идея, требующая наличия яркой индивидуальности, стала важнее исполнения» [family3.ru].
Подробно разбирать этот бред не имеет смысла, но хочется обратить внимание на то, что индивидуальность и послушание – никак не связанные друг с другом категории. Глубоко любящий себя индивид может быть сверхпослушным и беспрекословно выполнять требования социума, в котором живёт, именно в силу эгоизма, так как любовь к себе подсказывает ему, что для выживания и процветания необходимо слушаться. А послушный ребёнок, понимающий намерения родителей, вполне может вырасти независимой личностью с собственным взглядом на вещи, поскольку, слушаясь в детстве родителей и учителей, прилежно учился и обрёл знания, позволившие ему стать яркой индивидуальностью. Но автору этой статейки главное пропихнуть главный тезис: в «Советском пространстве» считалось, что любовь к себе – это эгоизм, а на самом деле – нет, что звучит смешно, поскольку достаточно открыть Википедию, и мы прочтём нечто противоположное безапелляционному утверждению автора: «На преступность эгоистической любви к себе, при том, что в человеке нет ничего, чем можно было бы гордиться, указывали Кальвин и Лютер. Подобная точка зрения оказала значительное воздействие на формирование отношения в западной культуре к стремлению к собственному счастью, которое не должно быть главной целью».
Но это, так сказать, логические аргументы. А есть ещё и лингво-исторические и лингво-культурологические. Один из них я уже продемонстрировал выше, на примере слов страхование и insurance. Уже из этого примера видно, что послушание более характерно именно для англо-саксонской цивилизации.
С другой стороны, некий Кот Камышовый в своём ЖЖ пишет: «Так вот, начнем с того, что нравоучительная фраза "Я" ‒ последняя буква в алфавите", хотя и кажется, будто была всегда, никак не могла появиться до революции. Тому есть две причины. Во-первых, до революции в школе так или иначе учили церковнославянский, и любой школьник, даже самый бестолковый, знал, что "азъ" - это не только название буквы А, но и "я". Так что не последняя, а очень даже первая. А во-вторых, до реформы орфографии "Я" не была последней буквой. После нее было еще две: фита и ижица. Да, употреблялись они редко и мало, ижица так и вообще почти не употреблялась, однако же они были. То есть до реформы 1918 года эта фраза попросту не имела смысла». И далее приводит, вроде бы, правильные примеры, которые я уже упоминал. Но как тогда быть с пословицей, которую зафиксировал в своём словаре В.И. Даль: Я – последнее слово в азбуке [Даль 1862: 130]? Автор просто не учёл, что любое выражение может эволюционировать, и решил поумничать: «"Я" не была последней буквой. После нее было еще две: фита и ижица». Да вот только у В.И. Даля зафиксирован вариант: «последнее слово», а фита и ижица – это не слова русского языка, а просто обозначения букв, пришедшие вместе с ними из греческого. Я действительно последнее значимое слово русской азбуки.
Подобный эгоцентризм, если не сказать эгоизм, хорошо заметен и при заполнении адресной строки на конвертах. В советские времена мы писали: страна, город, индекс, улица, дом, квартира, а только потом – кому. Теперь же, под влиянием Европы пишем: кому, адрес, город, страна. Это, разумеется, уже не языковое явление, но оно хорошо согласуется с расстановкой и орфографией личных местоимений.
Как видите, это не просто эволюция форм и значений! Перед нами настоящая борьба идей, отражённая в слове и на письме.
Иметь или быть?
В своей знаменитой работе «Иметь или быть?» немецкий социолог и философ Эрих Фромм писал, что современный кризис связан, прежде всего, с тем, что цивилизация изобрела религию прогресса, в основе которой лежат следующие догмы:
1. Радикальный гедонизм, то есть получение максимального удовольствия путём удовлетворения всех субъективных потребностей, и
2. Эгоизм, себялюбие и жадность [Фромм 2009: 217].
«Эгоизм – это не просто аспект моего поведения, а черта характера. Если обладание стало моей целью, то, чем больше я обладаю, тем больше я существую» [там же: 220].
Отмеченное Э. Фроммом соотношение принципов «быть» и «иметь» хорошо отражается в целых группах языков, но я поясню это на примере русского и английского. В европейских языках, в частности – английском как основном языке западной цивилизации, русскому обороту у меня есть соответствует «Я имею»: I have. Исторически английский глагол to have (как и немецкий haben) восходит к индоевропейскому корню *kap- “хватать”, от которого происходит и латинский глагол capere с тем же значением. По этому признаку языки условно делятся на группы «имения» (have-languages) и «бытия» (be-languages), причём романские (французский, испанский, итальянский) и германские (английский и немецкий) принадлежат к группе «обладания», а русский и, например, финский – к группе «бытия» [Арутюнова 1999: 790]. Интересно, что старославянский язык и некоторые другие славянские, например, украинский и белорусский, принадлежат к смешанному типу, так что, подобно случаю с буквой и местоимением Я, русский язык эволюционировал в сторону «бытия», отразив наше неприятие западной религии прогресса, стремящейся «схватить», «хапнуть» всё, что плохо лежит и таким образом удовлетворить свои субъективные потребности.
Ну и теперь немного усложню пример и поговорю о главном.
Народ и Родина
Для понимания основ мировоззрения народа вовсе необязательно постигать сложные законы сравнительно-исторического языкознания. Как я показал в публикации «Брод через реку времени», достаточно вспомнить школьный курс словообразования и внимательно присмотреться к повседневным словам. Вот, например, слово РОД. Чем оно интересно? Во-первых, оно совпадает с корнем, или, как говорят филологи, обладает нулевым окончанием. Исторически это окончание у него было, а само слово выглядело вот так: родъ. То, что мы называем теперь твёрдым знаком, когда-то было буквой еръ и обозначало слабый гласный. Вот этот гласный и был окончанием: род-ъ, род-а, роду и т.д. В нашем случае очень даже удобно, что со временем окончание утратилось, а слово совпало с корнем, поскольку так мы сможем взять это слово за основу и посмотреть на его производные, или однокоренные слова: народ, родина, природа. Рассмотрим конкретные определения.
Народ – «в обычном смысле ‒ население государства, страны; в строго научном смысле это исторически изменяющаяся общность людей, включающая в себя ту часть, те слои, те классы населения, которые по своему объективному положению способны сообща участвовать в решении задач прогрессивного развития данной страны в данный период. Содержание понятия «Народ» как социологической категории отражает изменение социальной структуры общества; для первобытнообщинного строя различие терминов «население» и «Народ» не имело существенного значения, в антагонистических же формациях это различие весьма важно, ибо здесь имеет место раскол между господствующими эксплуататорскими группами населения и широкими народными массами. В социалистическом обществе понятие «Народ» вновь охватывает все население, все его социальные группы, за исключением сил, препятствующих поступательному развитию. Важнейший критерий для признания определенных групп населения частью народа ‒ это их объективно обусловленная заинтересованность и способность участвовать в разрешении задач прогресса. В ходе общественного развития, по мере осуществления тех или иных революционных преобразований изменяются сами объективные задачи, меняется само содержание прогресса, а потому неизбежно изменяется и социальный состав тех слоев, которые на данном этапе составляют народ. Народ, включая в себя в качестве своих гл. элементов непосредственных производителей — трудящихся, неэксплуататорские группы населения, тем не менее не может быть всегда сведен к этим классам и слоям» [ФС: 277-278]. Сразу оговорюсь, учитывая многих любителей опровергать марксизм. Во-первых, понятие народа, как и любое другое научное понятие, исторически изменчиво, как изменчивы и явления, которые эти понятия выражают, а потому необходимо учитывать конкретный период и общественно-исторические условия бытования того или иного явления, чтобы правильно определить содержание понятия. Универсальным же (существенным) признаком народа является его способность «сообща участвовать в решении задач прогрессивного развития данной страны в данный период». Во-вторых, изменчиво и само понятие прогресса, то есть то, что было прогрессивно на ранних этапах развития (например, религия или её конкретная форма – монотеизм), в дальнейшем может стать реакционным фактором, тормозящим развитие общества. И в-третьих, то, что понятие народа выводится из совокупности определённых классов и слоёв, совместно решающих определённые задачи, не значит, что это понятие сводится к классам и слоям. Решающим являются именно задачи прогрессивного развития.
Родина – «есть продукт исторического развития народа, который переделывает естественную среду в соответствии с представлениями своей культуры. Это преобразование – дело рук наших предков и нас самих. Изменив естественную среду согласно нашим представлениям и вкусам, мы полюбили ее как творение нашего разума, нашей воли и наших рук» [Артановский 2012: 6]. Данное определение также удовлетворяет всем признакам понятия, така как учтена и историческая изменчивость явления, и соотношение естественной среды обитания и культурной деятельности человека.
Природа ‒ «материальная действительность в ее досоциальной форме» [Крымский 1983: 6]. «Понятие “природа” имеет следующие основные значения: как “все сущее”, наряду с понятием материя, универсум, вселенная; как совокупный объект природоведения; как внечеловеческая реальность, все то, что противостоит человеку и с чем он сталкивается в процессе своей жизнедеятельности; как совокупность естественных условий существования человеческого общества (среда существования человека); как внутренняя закономерность, сущность вещей и явлений (природа электричества, природа психического и т.п.); как уникальное вместилище человеческой культуры» [Огородник 1989: 129]. Я не буду обсуждать здесь проблему соотношения субъективного и объективного в понимании природы, а также степень «социального» в этом понимании. Сделаю акцент именно на досоциальном и внечеловеческом, то есть объективном в философском понимании этого слова (от лат. objectum “предмет”) – «существующее вне сознания, объективно, явление внешнего мира» [Колесов 2009: 7].
Теперь посмотрим на этимологию этих слов, то есть на те значения, которые вытекают из соединения корня с суффиксами и приставками.
Народ – буквально на-род, то есть то, что «народилось». Подобное значение восстанавливается с учётом того, что *na- «является глагольной приставкой» [Муратова 2011: 40]. Добавлю, что общеславянская форма *na- означала “на, наверху, сверх” [ИЭССРЯ: 554], что уточняет исходное значение: “объединение сверх рода”.
Родина. Судя по укр. роди́на, блр. ро́дзiна чеш., словац. rodina и польск. rodzina “семья”, исходным значением праславянского *rodina было именно “семья”. В смысле “место рождения” встречается у А.С. Пушкина, а как “родная страна” впервые использует Г. Державин.
Природа – буквально то, что «при роде», то есть экологическая ниша, среда обитания рода, или, проще, то, что окружает род.
Детальнее все эти понятия раскрыты в работах того же В.В. Колесова, где он, в частности, отмечает диалектные значения для слова природа: “род, семья; происхождение; родина; почва, земля” [Колесов 2019: 13], а для слова народ – “род, потомки” [там же: 17]. Таким образом, Природа предстаёт как исходное понятие, объединяющее и порождающее понятия рода, народа и родины, а те, в свою очередь, объединяются общим значением “семья”, что имеет далеко идущие последствия в понимании жизненного уклада и мировоззрения наших предков и нас самих. Судите сами.
Для каждого человека род, народ, родина и природа являются необходимыми условиями выживания в изменчивом и полном угроз мире. Если человек лишается рода, то есть семьи в обычном смысле, то ему на помощь приходит народ – его могут усыновить и приютить соплеменники. Если угроза нависла над народом, на помощь приходит родина. Вспомним Родину-мать как главный символ борьбы с немецко-фашистскими захватчиками. А вот когда беда случается с родиной, как, например, в 90-е после уничтожения Советского Союза, человек обращается к родной природе, где черпает силы для дальнейшей борьбы. Ну, или уходит в неё, как это сделал когда то знаменитый Робин Гуд, чтобы не склониться перед захватчиками и угнетателями. Помните, как у В. Высоцкого:
Если рыщут за твоею
Непокорной головой,
Чтоб петлёй худую шею
Сделать более худой, –
Нет надёжнее приюта:
Скройся в лес – не пропадёшь, –
Если продан ты кому-то
С потрохами ни за грош.
Как отмечает В.В. Колесов: «В классическом соотношении концепты были связаны взаимно, и попарные противоречия легко снимались третьим членом триады. Например, противоречие между Природой и Родиной (государством как ее воплощением) снималось вмешательством Народа, который добивался необходимой гармонии, а противоречие между Природой и Народом регулировалось Родиной – государственной властью, которая исключала хищническое истребление Природы (например, за счет наличия лесников)» [Колесов 2019: 22]. Обратите внимание, хоть Родина и Государство – это не одно и то же, но не исключены ситуации, когда эти явления гармонично сочетаются, как, например, в СССР. Теперь же «Теперь автономный статус каждого концепта, воплощающего важный социальный институт, исключает действие закона взаимного соответствия, и варварское истребление Природы, потребительское отношение к Народу со стороны Родины (государства) становится нормой повседневности» [там же]. Это отражается в разрушении родственных связей, где слово народ заменяется на электорат или социум, род подменяется индивидом, а родина вообще подвергается осмеянию. Так, например, Ирина Сандомирская прямо называет это понятие и явление, стоящее за ним, «продуктом политического принуждения» и «протезом бытия» [Сандомирская 2004: 16]. И в этом случае на помощь приходит именно история языка, этимология, позволяющая раскрыть глубину и важность близких сердцу любого человека, говорящего на русском языке, понятий, не зависящих от политики, а, наоборот, поверяющих её верность своими смыслами. Ведь, если политика власти противоречит интересам родины, народа и природы, то такая власть не имеет право на существование, какими бы лозунгами о свободе и демократии она ни прикрывалась.
Итоги
Разумеется, всё это не значит, что язык оказывает какое-то влияние на мировоззрение человека в духе теории языковой относительности Сэпира-Уорфа. Нет, всё, что я изложил выше, можно свести к простой формулировке, которую предложил замечательный советский лингвист Василий Иванович Абаев: «Каждое слово говорит об особом мировоззрении и об особых условиях общественного существования в эпоху формирования этих слов» [Абаев 2006: 28].
Более того, язык эволюционирует, а потому отражает и преломляет общественные условия и мировоззрение народа, которые тоже подвержены изменениям. Именно об этом и думал Дж. Толкин, когда приступал к созданию своих языков. Он стремился вложить в них особое миропонимание, своё мировидение, по-своему отражавшее и преломлявшее его знания и опыт.
Именно поэтому так интересно изучать языки и их историю. Интересно и полезно, ибо знание закономерностей эволюции языков и их содержания, как и любое знание, делает нас свободными от злой воли тех, кто пытается манипулировать нами, используя тесную связь между языком и мышлением.
Словари
ИЭССРЯ ‒ Черных, П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка : 13560 слов : [в 2 т.] / П. Я. Черных. ‒ Москва : издательство "Русский язык", 1999.
ЛЭС – Лингвистический энциклопедический словарь / Академия наук СССР, Институт языкознания ; гл. ред. В. Н. Ярцева. ‒ Москва : Советская энциклопедия, 1990.
СРЯ – Словарь русского языка (XI-XVII вв.) / Ин-т рус. яз. Им. В.В. Виноградова РАН. ‒ М.: Наука, 1975. Выпуск 28 (Старичекъ – Сулебный). ‒ М.: Наука, 2008.
ФС – Философский словарь / А.И. Абрамов и др. ; под ред. И.Т. Фролова. – М. : Республика, 2001.
Литература
Абаев, В.И. Статьи по теории и истории языкознания / В. И. Абаев, Российская академия наук, Институт востоковедения ; отв. ред. В. М. Алпатов ; сост. В. М. Алпатов. – Москва : Наука, 2006.
Артановский, С. Н. Понятие Родины : современные модификации // Вестник Санкт-Петербургского государственного университета культуры и искусств. 2012. № 3. С. 6-10.
Арутюнова, Н.Д. Язык и мир человека / Н. Д. Арутюнова. – 2-е изд., испр. ‒ Москва : Языки русской культуры, 1999.
Виноградов, В.В. История русского литературного языка : Избр. тр. / В.В. Виноградов ; [Отв. ред., сост., авт. вступ. ст. и коммент. д. филол. н. Н.И. Толстой] ; [АН СССР, Отд-ние лит. и яз.]. ‒ М. : Наука, 1978.
Вяземский, П.А. В дороге и дома. Собрание стихотворений князя П. А. Вяземского. ‒ М.: Типография Бахметева, 1862.
Даль В. И. Пословицы русского народа. – М. : Имп. О-во истории и древностей рос. при Моск. ун-те, 1862.
Звегинцев, В.А. История языкознания XIX - XX веков в очерках и извлечениях [Текст]. Ч. 2 / В. А. Звегинцев. - М. : Просвещение, 1965.
Иллич-Свитыч, В.М. Опыт сравнения ностратических языков : (Семитохам., картвел., индоевроп., урал., дравид., алт.) : Введение. Сравнит. словарь (b-К) / В. М. Иллич-Свитыч ; под ред., вступ. ст. В. А. Дыбо ; Академия наук СССР, Институт славяноведения и балканистики. ‒ Москва : Наука, 1971.
Колесов, В. В. «Жизнь происходит от слова...» [Текст] / В. В. Колесов. - Санкт-Петербург : Златоуст, 1999.
Колесов, В. В. Историческая грамматика русского языка : учеб. Пособие для студ. высш. учеб. заведений / В. В. Колесов. ‒ СПб. : Факультет филологии и искусств СПбГУ ; М. : Издательский центр «Академия», 2009.
Колесов, В.В. Концепты «Природа», «Родина», «Народ» в русском языковом сознании // Политическая лингвистика. 2019. № 2 (74). С. 12-23.
Крымский, С. Б. Кузнецов, В. И. Мировоззренческие категории в современном естествознании / С. Б. Крымский, В. И. Кузнецов, Академия наук Украинской ССР, Институт философии. ‒ Киев : Наукова думка, 1983.
Муратова, Е.Н., Сенцов, А.Э. Выражение концепта «народ» в русском языке // Молодой учёный, №10 (33), октябрь 2011. С. 40-42.
Огородник, И. В. Социально-философские проблемы экологии / И. В. Огородник, Н. Н. Киселев, В. С. Крисаченко, И. П. Стогний ; под общ. ред. И. В. Огородник. ‒ Киев : Выща школа, 1989.
Сандомирская И. И. Родина в советстких и постсоветских дискурсивных практиках // Интеракция. Интервью. Интерпретация. 2004. Том 2. № 2-3. С. 16-26.
Успенский, Б. А. История русского литературного языка (XI—XVII вв). ‒ М.: Аспект Пресс, 2002.
Фромм, Э. Забытый язык [Текст] ; Иметь или быть? / Эрих Фромм ; [пер. с нем. и англ. Э. Телятниковой]. - Москва : АСТ, 2009.