Помимо генетического родства и заимствований сходство во внешнем облике слов, обозначающих одни и те же понятия, в различных языках объясняется таким интересным явлением, как звукоизобразительность, которое предполагает существование тесной связи между звучанием слов и их значением, то есть мотивированность языкового знака. Вкратце я упоминал об этом в первой части публикации «Толкин против футуристов», а знаковой природе языка посвятил отдельную статью.
Звукоподражания
Все мы ещё со школы знаем, что в любом языке есть так называемые звукоподражательные слова, или звукоподражания. Звукоподражания – это «неизменяемые слова, которые своим звуковым составом воспроизводят издаваемые человеком, животными, предметами звуки» [Шанский 1987: 253]. Например: ха-ха, мур-мур, тук-тук и т.д. Чаще всего звукоподражания не считаются полноценными словами, поскольку, как отмечал А. М. Пешковский, «здесь нет членения на звуки и значение, свойственные слову, так как здесь все значение в звуках»[Пешковский 1956: 168]. Но именно эта знаковая нерасчленённость ясно указывает на глубокую древность звукоподражаний и их связь с начальным этапом формирования собственно человеческой речи, когда связь звучания и значения была более прозрачной. В науке она называется ономатопея (от древнегреческих слов ὄνομα “имя” и ποιέω “делаю”), звукоизобразительность и звукосимволизм.
Возникновение и роль словесной речи
Начнём с классического постулата: «Труд создал самого человека» [Энгельс 1985: 69]. Этот очевидный факт современными идеологами потребительского общества бездельников просто вычеркнут из всех книг и публикаций, а самими бездельниками прочно и надолго забыт, что, естественно, не отменяет самого факта и вытекающих из него следствий, главное из которых – связь логической речи и вербально-логического мышления с ритуальными действиями, а конкретнее – плясками, возникшими из потребности планирования охоты и оперативного изменения охотничьей стратегии в процессе её реализации [Афасижев 2004: 35, 80]. Поэтому первоначально язык представлял собой наглядные символы, на основе которых формировались базовые жесты-корни, а звуковая речь, постепенно вычленявшаяся из нечленораздельных сигналов, унаследованных от животных, выполняла вспомогательную функцию [Шурц 2010: 652-654]. В наши дни мы можем наблюдать остатки этого древнего явления.
Самыми архаичными примерами являются чистые жесты, которые используются вместо слов: мы встаём в знак приветствия и киваем в знак согласия. Такие жесты в семиотике называются кинемами (от древнегреческого слова κίνημα “движение”) и относятся к знакам-индексам.
Примером сочетания членораздельной речи и базовых жестов-корней служит эмоциональная фраза «ты что, совсем…», сопровождаемая характерным стуком по столу или по своей голове, а иногда даже по лбу непонятливого собеседника. Стук этот успешно заменяет слово дуб в значении “дурак”.
Нерасчленённые базовые последовательности звуков, связанные с жестами и движениями, называют фонокинемами (от древнегреческих слов φωνή “звук” и κίνημα “движение”) [Борботько 2011: 137-145]. Фонокинемы в основном представляют собой сочетания согласных, так как именно согласные звуки – перерывы, или паузы в звучании – несут в себе основной смысл. Ярким примером фонокинемы может служить последовательность TA/DA: жест-указание на объект с переднеязычной артикуляцией. Происхождение этой фонокинемы очевидно. Макрожест руки, который мы используем, когда указываем на что-то, автоматически порождает микрожест языка, то есть движение языка вперёд, в результате чего он прижимается к зубам, порождая зубную артикуляцию, то есть звук T и его производные, которые называются переднеязычными, или зубными. Этот микрожест даёт «направленность переднеязычного звука вовне» и таким образом зубной словно указывает на интересующий говорящего объект [Штерн, Вернер, Каплан. Цит. по: Воронин, 2006: 136-137]. Именно поэтому во многих языках указательные местоимения включают в себя зубные элементы: арабск. tī̆, “этот”, русск. тот, этот; англ. the, this, that, финск. tämä, монгольск. tede “тот”, восточно-сахалинск. thad “который”. Впрочем, это может объясняться и дальним ностратическим родством [Bomhard, 2021: 222-225].
Звукосимволизм и произвольность языкового знака
Если мы вернёмся к типологии знаков из публикации «Наука и знаки», то звукосимволизм тесно связан со второй группой – иконическими знаками, отражающими вторую ступень семиозиса на пути к совершенной членораздельной речи, формирующей вербально-логическое мышление, позволяющее мыслить объект в отсутствии объекта и формировать понятия. Подобно всем знакам, языковые знаки постепенно отделяются от своих чисто животных истоков, превращаясь в произвольные единицы членораздельной речи, подчиняющиеся не инстинктам, эмоциям и сиюминутным потребностям, а человеческому разуму, облекающему в них свои мысли и чувства.
Это позволяет, кстати, объяснить противоречие, заложенное в самой сути знаковой природы языка, характеризующейся произвольностью связи между звучанием и значением. Как я отмечал ранее, знак-символ исходит из принципа «А ‒ не есть В и не похоже, но мы условились, что одно будет обозначать другое». Например: человеческий язык. Слово стол совсем не похоже на реальный предмет, но люди условились, что именно эта звуковая последовательность будет обозначать именно этот предмет, причём не конкретный стол, а целый класс объектов! Сразу возникает вопрос: как люди смогли «условиться», то есть договориться, что будет значить тот или иной звуковой сигнал, когда у них ещё не было членораздельной речи с точными значениями отдельных единиц?! Но звукосимволизм и постепенность семиозиса легко это объясняют. Если фонокинемы похожи по звучанию на то, к чему они прилагаются, да к тому же ещё и сопровождаются жестами, то догадаться об их смысле уже не трудно. В условиях слаборазвитого общества, где требуются самые простые трудовые навыки, этого достаточно, а по мере усложнения трудовых операций и, как следствия, социальной инфраструктуры, можно постепенно конкретизировать смыслы и значения, в дальнейшем используя их уже как основу для более сложных построений. Закон перехода количества в качество в действии.
Теория фюсей
Я не буду чрезмерно уходить в историю вопроса – любознательный читатель может с успехом сделать это сам, используя те книги, на которые я ссылаюсь. Но нельзя совсем не упомянуть истоки научного изучения столь интересной темы, тем более что она непосредственно связана с языками, которые изобретал Дж. Толкин.
Одним из первых, кто поставил вопрос о связи звучания и значения, был, разумеется, древнегреческий философ Платон (427 до н. э. – 347 до н. э.). Его знаменитый диалог «Кратил» цитируется в каждом пособии и каждой статье на эту тему, что неудивительно, так как этот диалог является квинтэссенцией языковых теорий раннегреческой традиции. В нем таких теорий три:
1. Теория естественного происхождения слова, или теория фюсей (от древнегреческого слова φύσει “по природе”), принадлежащая Кратилу.
2. Теория искусственного происхождения слова, или теория тесей (от древнегреч. θέσει “по установлению”). Её высказывает Гермоген.
3. «Компромиссная» теория, которую в лице Сократа формулирует сам Платон.
Фактически, спор идет о трактовке знака. Кратил утверждает, что в звуках слова заключен образ вещи (εἶδος), которой это слово присуще от природы (речь идет, разумеется, об именах), Гермоген настаивает на «конвенциональности», говоря, что имена принадлежат вещам по закону, установленному людьми. Сократ считает, что имена были воплощением вещей только при появлении, со временем же они исказились из-за вмешательства людей, что привело к разделению слов на первичные (τὰ πρώτερα) и производные (τὰ ὕστερα). Естественно, этот спор приводит к мысли о некой связи между исследованием слов и исследованием действительности. При этом Кратил делает весьма важный для нас вывод: познание слов ведет к познанию сущности вещей, то есть, эйдосу. Из этого рождается наука этимология, ибо познание слов по Платону есть отыскание истинного слова (ἔτυμον λόγον), существовавшего в момент воплощения вещи в слово.
Интересно, что уже Платон высказал верную мысль о кинемах: «Ответь мне вот что: если бы у нас не было ни голоса, ни языка, а мы захотели бы объяснить другим окружающие предметы, не стали бы мы разве обозначать все с помощью рук, головы и вообще всего тела, как делают это немые?» [Кратил 422e 1-5]. А немного ниже прямо говорится о звукоподражании (τὸ μίμημα) как следующей ступени развития человеческой речи: «В таком случае имя, видимо, есть подражание с помощью голоса тому, чему подражают, и имя тому, чему подражают, дается при помощи голоса» [Crat. 423b 4-7].
Примерно тех же взглядов на ономатопею придерживались и стоики, сыгравшие существенную роль в становлении науки о знаках ‒ семиотики. В современном русском языке название этого направления античной философии ассоциируется со стойкостью и умением безропотно переносить лишения и невзгоды. Слово стойкий действительно одного корня со словом стоики, и оба слова восходят к корню *steh₂- “стоять”, но стоики получили своё название от Расписной Стои (древнегреч. Ποικίλη Στοά “раскрашенный портик”) ‒ одной из самых знаменитых построек древних Афин, расположенной на севере агоры, где стоики первоначально собирались.
Стоики также считали, что слова изначально соответствуют вещам, но это касалось лишь так называемых «первичных звучаний», или «слов» (αἱ πρῶται φωναί), которые подражают природным звукам, а все прочие слова, где эта связь не просматривается, основаны на первичных [Tieleman 1996: 198]. Как впоследствии писал об этом Ориген, «в подражание предметам явились первоначально звуки и от них уже образовались имена (μιμουμένων τῶν πρώτων φωνῶν τὰ πράγματα, καθ' ὧν τὰ ὀνόματα)» [Ориген I, 24].
Эту же идею развивал и Блаженный Августин в трактате «О диалектике», где в частности отметил особенности значения звука [U]: «Никто ведь не отрицает, что слоги, в которых буква «v» занимает место cогласного, например, первые буквы в таких словах, как «vafer, хитрый», «velum, покрывало», «vinum, вино», «vomis, сошник», «vulnus, рана», издают грубый и как бы крепкий звук. Это подтверждает сам обычай речения, когда мы убираем эти звуки из некоторых слов, чтобы они не резали ухо. Ведь отсюда следует то, что мы охотнее говорим «amasti, я полюбил», чем «amavisti» [то же, что amasti], «nosti, я узнал», чем «novisti»,«abiit, он ушел», чем «abivi» и т.д. до бесконечности. Следовательно, когда мы произносим «сила, vis», то звук слова, так сказать, как бы крепкий, соответствует вещи, которую обозначает». С этого звука началось научное осмысление звукоизобразительности.
Гласные i-u
В 20-х годах прошлого века датский лингвист Отто Есперсен на основании анализа большого количества языков, особенно тоновых, предположил, что противопоставление звуков I-U – это частный случай высокого и низкого тонов (*u – до 1000 гц, *i – свыше 2000 гц.), разница между которыми определяется тембром. Самое очевидное значение этих звуков связано с колебанием физических тел и голосами живых существ: большие объекты порождают низкий звук, а маленькие – высокий, например, когда ребёнок рассказывает маме о животных и насекомых, окружающих его, он непроизвольно повышает и понижает тон: громао-ао-днный слон, но маа’-a’-ленький комарик [Газов-Гинзберг, 1974: 31-32].
Противопоставление «большой-маленький» пронизывает всю систему языка, выражаясь в смягчении (палатализации) и огубленности (лабиализации) звуков не только в корнях, но и в суффиксах, например: русск. динь-дон; англ. cat-kitten, dad-daddy. На базе этого формируется противопоставление «женский-мужской», например, русск. лев-львица; англ. nix-nixie; китайск. инь1-ян2 [Газов-Гинзберг, 1974: 34-70]. И вот, в 1982 году появилась наука фоносемантика.
Фоносемантика
Её основателем был замечательный советский лингвист, доктор филологических наук, профессор кафедры английской филологии Санкт-Петербургского университета Станислав Васильевич Воронин. Я просто процитирую его основные достижения и заслуги, отмеченные в аннотации к книге «Основы фоносемантики»: «Впервые выделил фоносемантику как самостоятельную ветвь лингвистики, целью которой является изучение связи звука и значения в слове. Основатель петербургской фоносемантической школы. Автор изобразительной (иконической) теории происхождения языкового знака. Обосновал принцип двоякой – непроизвольной/произвольной – природы языкового знака, вносящий существенную поправку в «принцип произвольности» Ф. де Соссюра. Разработал метод фоносемантического анализа, вводящего объективные критерии определения звукоизобразительного слова; сформулировал основные законы образования и эволюции языкового знака; выявил категорию фонотипа как основную категорию фоносемантики. Ввел понятие и определил природу синкинестэмии – базиса звукоизобразительности. Опубликовал свыше 170 работ в России и за рубежом. Был членом различных научных обществ, в том числе Общества по изучению происхождения языка со штаб-квартирой в Неймегене (Нидерланды)» [Воронин 2006].
С.В. Воронин выделяет 18 типов различных звукоподражаний, среди которых есть так называемые «тоновые континуанты» (тип II), то есть тон в чистом виде, где губной гласный U отображает низкочастотное гудение, а I – высокочастотное: англ. hoot “кричать, ухать (о сове); гудеть (о рожке)” , too “ту-у-ту-у (подражание гудению рожка)”, cheep “пищать (о птенцах, также о мышах)”, bleep “писк передатчика на борту спутника”; башкирск. hajrau “петь (о птице)”, eaj-aaj “визг, вой”, γw-γw “вой, завывание ветра”, builau “выть”; индонезийск. dengung, dengong “звукоподражание вою сирены, гулу самолета, гудению”, denging “звукоподражание гудению (меньше, чем dengung)”» [Воронин 2006: 48-49].
Замечу, что в отличие от произвольных спекуляций футуристов, С.В. Воронин строил теорию на основе громадного фактического материала. Он методично проработал конкретную лексику сотен языков мира, вывел и проанализировал десятки закономерностей, получив блестящий результат, убедивший коллег по цеху и навсегда вписавший его имя в историю языкознания.
Типология фонокинем
Чтобы дать представление о строгости и системности этой науки, но в то же время не перегружать непосвящённого читателя, приведу фрагмент типологии, разработанной Станиславом Васильевичем:
А. Инстанты (лат. īnstāns, род. п. īnstantis “настоящий, моментальный”). Сверхкраткий (мгновенный) шум – удар.
I. Инстанты. Англ. tap; башкирск. tap; индонезийск. detap.
Б. Континуанты (лат. continuō “длиться)”. Слитное тоно-шумовое звучание – неудар.
II. Тоновые континуанты. Англ. too; нанайск. ту-у; зулу huu/wuu.
III. Шумовые континуанты – шум. Англ. hiss; японск. su-su; русск. шипеть, шелестеть.
IV. Тоношумовые континуанты. Англ. buzz; башкирск. byz; семитск. BZBZ.
B. Фреквентативы (лат. frequēns “повторяющийся)”. Серия ударов – диссонанс.
V. Квазиинстанты (лат. quasi- “как бы”). Англ. crack; индонезийск. kerak; русск. дергать; якутск. тырк.
VI. Чистые фреквентативы. Фонема r: англ. br-r-r; башкирск. byrr “звук крыльев насекомых”; чувашск. тырр; зулу brr. [Воронин, 2006: 46-56].
Обратите внимание на то, что все звукоподражания, или фонокинемы, можно описать, используя более простое понятие шума. Как видно из типологии, удар – это сверхкраткий мгновенный шум, неудар (континуант) – длящийся шум, фреквентатив – повторяющийся шум и квазиинстант – прерывисто длящийся шум. И действительно, одиночный стук (tap) длится мгновенно, гудящий ту-ту-у-у звучит мелодично, а шипение his-s-s – шумно, треск (crack) ломающихся досок – это серия непериодических резких, прерывистых звуков, а рычание р-р-р – это периодическое повторение одного и того же звука.
Звукоподражательные основы знаменательной лексики
Сфера действия законов фоносемантики не ограничивается звукоподражаниями. В перечисленных примерах встречаются и существительные (стук, треск, шум, crack), и глаголы (шелестеть, шептать), а если обратиться к истории слов, то можно обнаружить, что к звукоподражаниям восходят и вполне обычные слова, что хорошо согласуется с теорией развития человеческой речи.
В статье «О языковом родстве» я подробно разбирал этимологию слов бык и пчела, которые восходят к корню *b(h)ū-k-. Корень этот звукоподражательной природы и воспроизводит бычий рёв (бу-у-у), относящийся к тоновым континуантам. Сюда же относится и древнерусский глагол бычати “гудеть, реветь”. Слово пчела (древнерусское бъчела) образовано от слова бык с помощью уменьшительного суффикса (E)L. Ну, вернее, не прямо от слова бык, а от того же глагола бычати “гудеть”. Праформа выглядела так: *b(h)u-k-el-ā. U там было кратким, поэтому превратилось в слабый гласный, обозначавшийся в древнерусском буквой Ъ (современный твёрдый знак), а К перед гласным Е смягчился в Ч (явление это учёные назвали первой палатализацией, то есть смягчением). Нетрудно заметить, что смягчение отражает идею уменьшения в полном соответствии с законами фоносемантики, так что и бык, и пчела – это существа, которые издают гудение. Только бык – большой и «гудит» громко, то есть ревёт, а пчела – маленькая и гудит не так громко, то есть просто гудит.
Таких примеров можно найти много. Достаточно открыть «Этимологический словарь индоевропейских языков» Юлиуса Покорного и посмотреть производные корня *b(h)amb(h)- “swell”: древнегреч. βέμβιξ “волчок; водоворот”, βάβαξ “болтун”; англ. bumblebee “шмель”; русск. бублик; древнеисландск. fīfel “великан” и компонент fimbul- в знаменитом слове, обозначавшем Великую Зиму перед Концом Света, Fimbulvetr “Великая Зима” [IEW: 94-95].
Обратите внимание, что в русском слове бублик присутствует уменьшительный суффикс ИК, включающий гласный И, а также исторический суффикс L, аналогичный суффиксу в слове пчела. Правила фоносемантики работают и здесь. Русскому бублику родственны литовск. bam̃balas “карапуз”, bum̃bulas “шишка, узел” и bumbulỹs “почка” [Фасмер: 226].
Изобразительность на других языковых уровнях
Интересно, но прямая, безусловная связь формы и содержания наблюдается не только в звуках, из которых складываются слова, то есть в фонетике. Есть они, например, и в морфологии.
Вы никогда не обращали внимания на то, что при образовании формы множественного числа в большинстве языков исходная форма единственного удлиняется? Например, в английском: table – tables, house – houses. А там, где этого нет, например, в паре man – men, tooth – teeth, там исторически тоже было добавление окончания: *maniz и *tanþiz соответственно. Иногда для этого используется удвоение, как, например, в южноаравийском языке шхаури: nuf “душа” – nofof “души”; или увеличение числа гласных, как, например, в языке хауса (крупнейший из чадских языков): garke “стадо” – garukka “стада” и т.д. [Газов-Гинзберг 1974: 10-11].
Подобную зависимость можно найти в синтаксисе, где она называется идеограммой. Например, в однородных дополнениях при перечислении более значимые элементы стоят ближе к сказуемому: Я отдал в чистку костюм и галстук. Кстати, в одном из писем Дж. Толкин упоминает свою детскую историю про дракона, которую он однажды показал матери: «My mother said nothing about the dragon, but pointed out that one could not say 'a green great dragon', but had to say 'a great green dragon'. I wondered why, and still do» [Letters. 163 To W. H. Auden]. – «Мама ничего не сказала о драконе, но заметила, что надо говорить не “зелёный большой дракон”, а “большой зелёный дракон”. Я тогда не понял, почему, да и сейчас не понимаю». А вот законы изобразительности в синтаксисе позволяют объяснить это недоразумение: более значимые определения тяготеют к началу фразы, а поскольку большой явно более значимо, чем зелёный, то и стоит оно раньше.
Изобразительность бывает даже в системах письма, где она является остатком пиктограмм, из которых когда-то произошли буквы. Так, например, во времена Второго южнославянского влияния на Руси (XIV-XVI вв.) обычное слово очи “глаза” могло записываться так: ʘʘЧИ. Ну а в современных текстах такими элементами являются пробелы, абзацы и прописные буквы.
Итог
Подводя итог, подчеркну: внешнее сходство слов из разных языков может определяться не только их генетическим родством, но и универсальными закономерностями развития человеческого языка как системы. Мы живём в реальном мире, в котором действуют объективные законы, определяющие, в том числе, и нашу субъективность. Поэтому язык и сознание – это не стена, отделяющая нас от объективной реальности, а мост, соединяющий с нею.
Да, современный язык во многом это система условных знаков, где связь формы и содержания установлена в результате договорённости, но изначально, прежде чем появилась возможность о чём-либо договариваться, элементарные формы речи воспроизводили многообразие окружающей действительности, сочетаясь с жестами и действиями, и только потом становились основой для более сложных новообразований. Но изначальная зависимость звучания и значения сохранилась в языке с древнейших времён и вполне поддаётся научному изучению.
Более того, закономерности звукосимволизма не менее жёсткие, чем привычные законы генетического родства, а потому произвольность языкового знака не имеет ничего общего с произволом, но закономерно базируется на более ранней стадии, когда воспроизведение звуков определяла артикуляцию, связывая членораздельную речь с явлениями и вещами.
Так человек, формируясь окружающей действительностью, сам формирует её. Законы генетического родства и фоносемантики отражают материальные основы и диалектическую природу нашего языка и культуры.
Тексты Толкина
Letters of J.R.R. Tolkien. Ed. Humphrey Carpenter with Christopher Tolkien. George Allen and Unwin, London, 1981.
Словари
Фасмер – Фасмер, М. Этимологический словарь русского языка: в 4 т. / Макс Фасмер; Под ред. и с предисл. Б. А. Ларина; Пер. с нем. и доп. О. Н. Трубачева. ‒ 2. изд., стер. ‒ М. : Прогресс, 1986 ‒ 1987. Т. 1 : А-Д : словарь / Макс Фасмер. ‒ 1986. ‒ 573 с.
IEW – Pokorny, J. Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. – Bern, München, 1959.
Источники
Кратил – Платон, Диалоги. ‒ Москва : Эксмо, 2007-2008. Кн. 1 : Т. 1-2 / [пер. с древнегреч. М.С. Соловьева, Я.М. Боровского, А.В. Болдырева и др. ; вступ. ст. к 1-2 тт, ст. к диалогам, помещен. в коммент. А.Ф. Лосева ; сост. примеч. к диалогам и указ.: А.А. Тахо-Годи]. ‒ 2008.
Ориген – Ориген, О началах. Против Цельса / Ориген. ‒ Санкт-Петербург : Библиополис, 2008. ‒ 792 с.
Crat – Cratylus // Platonis opera. T.1. – Clarendon : Londini et Novi Eboraci Apud Henricum Frowde, 1905.
Origen ‒ Origen: Contra Celsum. Translated with an introduction and notes, by Henry Chadwick. Cambridge: University Press, 1953.
Литература
Афасижев, М.Н. Изображение и слово в эволюции художественной культуры. Первобытное общество : монография / М. Н. Афасижев ; Рос. акад. наук, Гос. ин-т искусствознания М-ва культуры РФ. – Москва : Едиториал УРСС, печ. 2004. – 221 с.
Борботько В.Г. Принципы формирования дискурса: От психолингвистики к лингвосинергетике / В.Г. Борботько. – М.: Либроком, 2011. – 288 с.
Воронин С.В. Основы фоносемантики / Предисл. О. И. Бродович. Йзд. 2-е, стереотипное. – М.: ЛЕНАНД, 2006.
Газов-Гинзберг, А. М. Символизм прасемитской флексии: О безусловной мотивированности знака [Текст] / АН СССР. Ин-т востоковедения. – М. : Наука, 1974.
Пешковский, А.М. Русский синтаксис в научном освещении / А. М. Пешковский. ‒ Изд. 7-е. ‒ М. : Учпедгиз, 1956. ‒ 511 с.
Шанский, Н.М. Современный русский язык. Учеб. для студентов пед. ин-тов по спец. № 2101 «Рус. яз. и лит.». В 3 ч. Ч. 2. Словообразование. Морфология / Н. М. Шанский, А. Н. Тихонов. ‒ 2-е изд., испр. и доп. ‒ М.: Просвещение, 1987.
Шурц, Г. История первобытной культуры / Г. Шурц ; пер. с нем. Э. К. Пименовой, М. П. Негрескул. – Репр. изд. – Москва : URSS. Т. 2 : Материальная и духовная культура. – 2-е изд. – 2010. – 480 с.
Энгельс Ф. Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения : в 3-х томах / К. Маркс, Ф. Энгельс. – М. : Политиздат, 1985. Т. 2. – 1985. – 544 с.
Bomhard, Allan R. A Comprehensive Introduction to Nostratic Comparative Linguistics With Special Reference To Indo-European. Vol 2 /Forth revised, corrected, and expanded edition. ‒ Florence, SC: 2021.
Tieleman, T. Galen and Chrysippus on the Soul: Argument and Refutation in the “De placitis,” Books II–III. Philosophia Antiqua, vol. 58. Leiden: E. J. Brill, 1996.